Вальтер продолжал:
— В прошлом это приводило к осложнениям, но уже два года как мы заключили соглашение — неофициальное — о том, каких размеров может достигать флот каждой стороны.
— А как насчет экономического соперничества? — спросил Дьюар.
— Германия с каждым днем все больше преуспевает, и скоро сможет в области производства составить конкуренцию Великобритании и Соединенным Штатам. Но в чем проблема? Германия — один из основных партнеров Великобритании. Чем больше у нас возможностей тратить, тем больше мы покупаем. От нашего экономического процветания английские производители только выиграют.
— Говорят, Германии нужно больше колоний, — предпринял новую попытку Дьюар.
Фиц снова взглянул на короля, беспокоясь, не возражает ли его величество, что разговором завладели эти двое, но тот слушал с интересом.
— Войны за колонии — не редкость, — сказал Вальтер. — В частности, для вашей страны, господин Дьюар. Но в настоящее время мы в состоянии решать такие вопросы, не прибегая к оружию. Три года назад Германия, Великобритания и Франция поссорились из-за Марокко, и конфликт удалось уладить без военных действий. А совсем недавно Великобритания и Германия достигли взаимопонимания в неудобном вопросе Багдадской железной дороги. Если мы будем продолжать вести себя подобным образом — войны не будет.
— Вы мне простите употребление термина германский милитаризм? — упорствовал Дьюар.
Это было чересчур. Фиц поморщился. Вальтер покраснел, но отвечал по-прежнему спокойно:
— Ценю вашу откровенность. В Германской империи ведущую роль играет Пруссия, как, скажем, Англия в подчиненном его величеству Соединенном королевстве.
Это было смело — сравнивать Великобританию с Германией и Англию с Пруссией. Вальтер балансировал на грани дозволенного, за которой кончается вежливая беседа.
Вальтер продолжал:
— У Пруссии сильные военные традиции, но она не воюет без причин.
— Значит, Германия не стремится к войне? — скептически осведомился Дьюар.
— Более того, — сказал Вальтер, — я утверждаю, что Германия — единственная из основных сил на европейском материке, которая не стремится к войне.
Вдоль стола пронесся шепоток. Фиц заметил, что король приподнял брови. Дьюар откинулся в кресле:
— Из чего же вы делаете такой вывод?
Доброжелательный тон и безукоризненные манеры Вальтера смягчили резкость его слов.
— Ну, во-первых, возьмем Австрию. Мой венский кузен Роберт не станет отрицать, что Австро-Венгерская империя предпочла бы передвинуть свои границы подальше на юго-восток.
— И не без оснований! — воскликнул Роберт. — Земли, которые англичане называют Балканами, сотни лет входили в состав Великой Османской империи. Но империя распалась, и с тех пор Балканы нестабильны. Австрийский император считает своей священной миссией принести туда порядок и христианство.
— Конечно, — сказал Вальтер. — Но у России свои виды на эту территорию.
Фиц счел необходимым вмешаться, — возможно, из-за Би.
— У них тоже есть основания, — сказал он. — Половина их внешней торговли проходит через Черное море, а потом через проливы — в Средиземное. Россия не может позволить другой стране овладеть проливами, захватив территорию Восточных Балкан. Это стало бы петлей на шее российской экономики.
— Именно так, — сказал Вальтер. — Если обратиться на запад Европы — Франция претендует на входящие в состав Германии Эльзас и Лотарингию.
— Отобранные у Франции сорок три года назад! — взвился французский гость граф Жан-Пьер Шарлуа.
— Не спорю, — примирительно заметил Вальтер. — Давайте вспомним, что Эльзас и Лотарингия присоединены к Германской империи в 1871 году, после поражения Франции во Франко-прусской войне. И независимо от того, как это произошло, вы, наверное, согласитесь, господин граф, что Франция желает их вернуть.
— Естественно! — граф сделал большой глоток портвейна.
— Даже Италия хотела бы отнять у Австрии Трентино… — начал Вальтер.
— Где большинство говорит по-итальянски! — воскликнул синьор Фалли.
— …И большую часть Далмации…
— Где кругом — венецианские львы, католические церкви и римские колонны!
— А еще Тироль, провинцию с давней историей самоуправления, где большинство людей говорит по-немецки…
— Это стратегическая необходимость.
— Разумеется.
Фиц оценил, как изящно Вальтер сумел заставить представителя каждой страны подтвердить — в той или иной форме — свои территориальные притязания.
Наконец Вальтер спросил:
— На какие же территории притязает Германия? — Он оглядел сидящих за столом, но никто ему не ответил. — Ни на какие! — торжествующе провозгласил он. — А кроме Германии, в Европе есть лишь одна большая страна, которая может о себе сказать то же самое — Великобритания!
Гас Дьюар передал по кругу портвейн и сказал, по-американски растягивая слова:
— Я думаю, это правда.
— Так зачем же, Фиц, мой старый друг, — заключил Вальтер, — с какой стати нам воевать?
IV
В воскресенье утром, еще до завтрака, леди Мод послала за Этель.
Этель пришлось сдержать вздох досады. Она была ужасно занята. Было еще рано, но у прислуги уже вовсю кипела работа. Прежде чем гости встанут, нужно вычистить все камины, развести огонь, наполнить ящики углем. Все главные помещения — обеденный зал, утренняя гостиная, библиотека, курительная комната и еще несколько сравнительно небольших гостиных — должны выглядеть чисто и красиво. Этель, когда ее позвали, осматривала цветы в биллиардной, заменяя увядшие. И хоть ей очень нравилась сестра Фица, она все же надеялась, что Мод не собирается занять ее каким-нибудь трудоемким делом.
Когда Этель только пришла работать в Ти-Гуин, ей было тринадцать, и она не могла относиться к семейству Фицгербертов и их гостям как к обычным людям: они казались ей сказочными персонажами — и она их ужасно боялась. Она дрожала от страха при мысли, что сделает что-нибудь не так и потеряет работу, — но с другой стороны, ей очень хотелось рассмотреть этих диковинных людей поближе.
Однажды судомойка велела ей пойти в биллиардную и принести тантал. Этель так испугалась, что даже не спросила, что это такое. Войдя в комнату, она стала оглядываться, надеясь, что этот тантал сразу бросится ей в глаза — ну, как поднос с грязной посудой. Но не увидела ничего, что явно требовалось отнести вниз, и в конце концов расплакалась. В это время в комнату вошла Мод.
Мод была тогда неловким пятнадцатилетним подростком — в детском платье, но с характером взрослой женщины и страдающей, мятежной душой. И хоть борьба стала смыслом ее жизни намного позже, уже в пятнадцать лет она чувствовала чужую боль как свою.