Выезжая за большие железные ворота, она вновь удивилась резкому контрасту: внутри все ухожено, полно очарования и красоты. Снаружи — неприглядно. Вдоль дороги тянулись жилища фермеров — крохотные хижины: у крыльца валялись всякая рухлядь и хлам, на задворках плескались в канаве замызганные детишки. Скоро начались ряды длинных шахтерских домов, террасами спускающихся по склону — вид у них был получше, чем у крестьянских, но все равно выглядели они неуклюже и однообразно. Здесь люди носили дешевую одежду, которая быстро изнашивалась и теряла форму, а краска линяла, так что все мужчины были в сером, а женщины — в коричневом. Этель носила теплую шерстяную юбку и крахмальную белую блузку, и все девчонки ей завидовали. Но главное — и люди здесь были совсем другие. У них была плохая кожа, грязные волосы, черные ногти. Мужчины кашляли, женщины были измождены, а у детишек текло из носа.
Кареты съехали по склону к Мафекинг-террас. Когда кавалькада остановилась у дома 19, обитатели соседних домов сбились в толпу, но приветственных возгласов не было слышно, мужчины лишь молча кланялись, а женщины делали реверанс.
Этель выскочила из кареты и тихо сказала сэру Алану:
— Шан Эванс, пятеро детей, муж Дэвид Эванс, был в шахте конюхом. — Этель знала Дэвида Эванса по прозвищу Дэй-Пони: он был церковным старостой «Вифезды».
Сэр Алан кивнул, и Этель отошла назад, пока он вполголоса говорил с королем. Она встретилась глазами с Фицем, и тот одобрительно кивнул. Она почувствовала, что краснеет. Она прислуживает королю а граф ею доволен!
Король с королевой подошли к двери. Краска на ней шелушилась, но ступенька крыльца была чистой и гладкой. Вот не думала, что когда-нибудь увижу, как король стучится в жилище шахтера, подумала Этель. Король был во фраке и цилиндре: Этель убедила сэра Алана, что вряд ли жителям Эйбрауна будет приятно видеть короля в твидовом костюме, вроде тех, что носят обычные люди.
Дверь открыла вдова. Она была в своем лучшем воскресном платье и шляпке. Фиц придерживался мнения, что визит короля должен быть неожиданным, но Этель считала, что так делать не следует, и ее поддержал сэр Алан. При неожиданном визите в семью, где случилось несчастье, королевская чета могла увидеть пьяных мужчин, кое-как одетых женщин и дерущихся детей. Лучше уж всех предупредить.
— Доброе утро. Я король, — сказал король, вежливо приподнимая шляпу. — А вы миссис Дэвид Эванс?
Секунду она смотрела на него, не понимая. Ее гораздо чаще называли миссис Дэй-Пони.
— Я пришел сказать, что мне очень, очень жаль, что вы лишились вашего супруга Дэвида, — сказал король.
Миссис Дэй-Пони, казалось, была сейчас слишком взволнована, чтобы чувствовать боль утраты.
— Я вам очень признательна, — сказала она неловко.
Этель видела, что все получается слишком официально. Король чувствовал себя так же неудобно, как и вдова. Ни один не мог выразить свои истинные чувства.
Королева ласково коснулась руки миссис Дэй-Пони.
— Должно быть, вам сейчас очень тяжело, моя дорогая, — сказала она.
— Да, мэм, очень, — ответила шепотом вдова — и залилась слезами.
Этель и сама смахнула со щеки слезу.
Король проявил стойкость и лишь повторял:
— Это такое несчастье, такое несчастье…
Миссис Эванс продолжала неудержимо рыдать, и ничего не могла с собой поделать, даже не отвернулась. Этель поняла, что в скорби нет ничего возвышенного: лицо миссис Дэй покрылось красными пятнами; когда она рыдала, было видно, что во рту не хватает половины зубов, а ее рыдания звучали хрипло и отчаянно.
— Тише, тише! — сказала королева. Она вложила в руку вдовы свой платок. — Вот, возьмите.
Миссис Дэй не было еще и тридцати, но руки у нее были большие, узловатые, искореженные артритом, как у старухи. Она вытерла лицо платком королевы. Рыдания стали стихать.
— Мой муж очень хороший человек, мэм, — сказала она. — В жизни руку на меня не поднял…
Королева молчала, не зная, что отвечать, когда человека превозносят за то, что он не бьет свою жену.
— И даже к пони он был так добр, — добавила миссис Дэй.
— Да, я нисколько не сомневаюсь, — сказала королева, вновь обретая уверенность.
Из дома выбежал малыш и ухватился за мамину юбку. Король сделал новую попытку:
— Мне сказали, у вас пятеро детей?
— Ах, сэр, что с ними теперь будет без отца?
— Это такое несчастье, — повторил король.
Сэр Алан кашлянул.
— Мы сейчас собираемся повидать других женщин, оказавшихся в столь же печальных обстоятельствах, как вы, — сказал король.
— Ах, ваше величество, вы так добры, что заехали ко мне! Я вам очень благодарна! Король повернулся и пошел к карете.
— Я помолюсь за вас, миссис Эванс, — сказала королева и последовала за ним.
Фиц протянул миссис Дэй-Пони конверт. Этель знала, что там пять золотых соверенов и записка: «Граф Фицгерберт выражает Вам искреннее сочувствие».
Это тоже придумала Этель.
VIII
Через неделю после взрыва Билли вместе с отцом, мамой и дедом пошли в церковь.
Молитвенные собрания «Вифезды» проходили в квадратном выбеленном зале. На стенах никаких изображений. Со всех четырех сторон простого стола аккуратными рядами расставлены стулья. На столе на вулвортовской [7] фарфоровой тарелке — буханка белого хлеба и кувшин дешевого хереса — символические хлеб и вино, но службу здесь называют не причащением, не мессой, а просто «преломлением хлебов».
К одиннадцати утра в зале сидело около сотни прихожан: мужчины в лучших костюмах, женщины — в шляпках, на задних рядах ерзала и вертелась детвора. Постоянного ритуала не было, люди делали то, что казалось нужным в данный момент, что подсказывал им Святой Дух: можно было прочитать молитву, спеть гимн, прочесть отрывок из Библии, произнести небольшую проповедь. Правда, женщины здесь, конечно, молчали.
Вообще-то установленный порядок проведения молитвенных собраний был. Первую молитву произносил кто-нибудь из старших, потом ему следовало преломить хлеб и передать тарелку сидящему рядом. Каждый прихожанин, за исключением детей, отламывал маленький кусочек хлеба и съедал. Потом передавали вино, и все пили прямо из кувшина: женщины — по чуть-чуть, кое-кто из мужчин — по здоровому глотку, а то и не одному. Потом они сидели молча, пока кто-нибудь не начинал говорить.
Как-то Билли спросил отца, с какого возраста ему тоже можно здесь петь и читать молитвы. «Правил на это нет, — ответил отец. — Все мы внемлем Святому Духу». И Билли принял, его слова как руководство к действию. Если в ходе собрания ему на ум приходила первая строчка гимна, он считал это указанием свыше, вставал с места и объявлял этот гимн. Он знал, что брал на себя слишком много, но прихожане не возражали. Рассказ, как во время «посвящения» в шахте ему явился Христос, обошел добрую половину церквей в угольных районах Южного Уэльса, и к Билли здесь было особое отношение.