22 июня 1911 года
В тот самый день, когда в Лондоне, в здании Вестминстерского аббатства состоялась коронация короля Георга V, Билли Уильямс из Эйбрауэна в Южном Уэльсе впервые спустился в угольную шахту.
Двадцать второго июня 1911 года Билли исполнилось тринадцать.
Разбудил его отец. Делал он это не сказать чтобы ласково, зато действенно: хлопал Билли по щеке, быстро, сильно и настойчиво. Мальчик спал крепко, и какое-то время ему удавалось не обращать на это внимания, но отец не отставал. Вначале Билли разозлился, но потом вспомнил, что пора вставать, да он и сам хотел встать, — и тогда он открыл глаза и рывком сел в постели.
— Четыре часа, — сказал отец и вышел из комнаты. Его башмаки простучали вниз по деревянной лестнице.
В этот день Билли, как и большинство мальчишек в городке, должен был начать свою трудовую жизнь в качестве ученика шахтера. Особого желания работать в шахте у него не было, но не мог же он выставить себя на посмешище. Вон Дэвид Крэмптон в первый день в шахте расплакался, и его до сих пор зовут Дэй-Плакса, хотя ему уже двадцать пять и он лучший игрок городской команды по регби.
Минувшая ночь была самой короткой в году, через маленькое оконце уже бил яркий утренний свет. Билли взглянул на лежащего рядом деда — его глаза были открыты. В какую бы рань Билли ни вставал, дед всегда при этом просыпался: старики мало спят, говорил он.
Из одежды на Билли были только подштанники. В холод он ложился спать в рубахе, но сейчас стояло жаркое лето, и ночи были теплыми. Он вытащил из-под кровати горшок и снял крышку.
Размер его пениса, который он называл перцем, не изменился: все такой же короткий пенек. А Билли-то думал, вдруг прямо в эту ночь тот начнет расти — но не тут-то было. У его лучшего друга, Томми Гриффитса, родившегося с ним в один день, уже менялся голос, над верхней губой рос темный пушок, а перец был как у взрослого. Обидно!
Накрыв горшок крышкой, он выглянул в окно. Единственное, что было видно из его комнаты, — гора шлака, угольно-серая куча пустой породы, отходов, поднимаемых из шахты (в основном сланец и песчаник). Так, должно быть, выглядел мир на второй день творения, еще до того, как Господь сказал: «Да произрастит земля зелень». Легкий ветерок поднимал с горы шлака мельчайшую черную пыль.
В узкой спаленке вовсе не на что было смотреть — в ней едва помещалась одна кровать, да комод, да старый дедов сундук. На стене висела вышитая надпись:
Одна дверь вела на лестницу, вторая — в большую спальню, куда можно было войти только через эту спаленку. Вторая спальня была больше, там помещались две кровати. Там спали отец и мама, а много лет назад — и сестры Билли. Самая старшая, Этель, уже жила отдельно, остальные три сестры умерли: от кори, коклюша и дифтерита. Был еще старший брат, когда дед еще не жил с ними. Брат, Уэсли, спал с Билли на одной кровати, но его убило в шахте покатившейся назад вагонеткой — таким корытом на колесах, в каких возят уголь.
Билли натянул рубаху. Вчера он ходил в ней в школу. Сегодня четверг, а чистую рубаху надевают по воскресеньям. Но зато у него новые штаны, впервые в жизни — длинные, из плотной, не пропускающей воду ткани, которая называется молескин. Он с гордостью натянул этот символ причастности к миру взрослых, ощущая грубую шероховатость настоящей мужской ткани, подпоясался ремнем из толстой кожи, обул ботинки, оставшиеся от Уэсли, и спустился вниз.
Большую часть первого этажа занимала гостиная: пятнадцать квадратных футов, со столом посередине, камином и вязаным ковриком на каменном полу. Отец сидел за столом и, надев очки на длинный, острый нос, читал старую «Дейли мейл». Мама заваривала чай. Она поставила чайник, от которого шел пар, и поцеловала Билли в лоб:
— Ну, мой маленький мужчина, как ты себя чувствуешь в свой день рождения?
Билли не ответил. Слышать «маленький» было обидно, потому что он уже не маленький, а «мужчина» — тоже обидно, потому что он еще не мужчина. Он прошел через гостиную на кухню. Набрал в жестяную миску воды из бочки, вымыл лицо и руки и вылил воду в низкую каменную раковину. На кухне стоял котел, под которым можно было разводить огонь, но воду грели только когда мылись, то есть вечером в субботу.
В их дом обещали скоро провести водопровод, а некоторым шахтерам уже провели. Среди счастливчиков была и семья Томми Гриффитса. Когда Билли туда забегал, ему казалось чудом, что вода попадает в дом сама, и для того чтобы налить в чашку холодной воды, не нужно идти с ведром к колонке, а можно просто повернуть кран. Но до домов на Веллингтон-роу, где жили Уильямсы, вода еще не дошла.
Он вернулся в гостиную и сел за стол. Мама поставила перед ним большую чашку сладкого чая с молоком. Она отрезала от хлеба домашней выпечки два толстых ломтя и достала из кладовки под лестницей свиной жир. Билли сложил ладони, закрыл глаза и сказал:
— Господи, благодарю тебя за эту пищу! Аминь. — Потом глотнул чаю и намазал жиром хлеб.
Отец, оторвавшись от газеты, поднял на него голубые глаза.
— Посоли хлеб, — сказал он. — В шахте придется попотеть.
Отец работал в Федерации шахтеров Южного Уэльса — самом влиятельном профсоюзе в стране, как он говорил при каждом удобном случае. Его прозвали Дэй-Профсоюз. В Уэльсе имя Дэй — сокращенное от Дэвид — встречается очень часто. В школе Билли узнал, что валлийцы любят это имя, потому что святой Давид — покровитель Уэльса, как святой Патрик — покровитель Ирландии. Многочисленных Дэев различали не по фамилии (почти все в городке носили фамилию Джонс, Уильямс, Эванс или Морган), а по прозвищу. И редко человека называли настоящим именем, если можно было звать иначе, смешнее. Полное имя Билли было Уильям Уильямс, и его прозвали Дважды Билли. Прозвище мужа иногда переходило и на жену, так что мама Билли была миссис Дэй-Профсоюз.
Когда Билли доедал второй бутерброд, к ним спустился дед. Несмотря на теплую погоду, он надел жилет и сюртук. Вымыв руки, сел напротив Билли.
— Напрасно ты так переживаешь, — сказал он. — Когда я в первый раз спустился в шахту, мне было десять лет. А моего отца дед принес в шахту на спине, когда ему было пять, и работали они с шести утра до семи вечера. С октября по март он вообще не видел дневного света.
— Я и не переживаю, — сказал Билли. Но это была неправда. Он обмирал от страха.
Дед просто хотел его успокоить, и потому больше не стал ничего говорить. Билли любил деда. Мама обращалась с ним как с ребенком, отец был строг и насмешлив, а дед относился с пониманием и говорил как со взрослым.
— Вы только послушайте! — сказал отец. Сам он никогда не покупал «Мейл», газетенку правых, но иногда кто-нибудь отдавал ему свою, он приносил ее домой и читал вслух, негодуя по поводу глупости и нечестности правящего класса. — «Леди Диану Мэннерс осуждают за появление в одном и том же наряде на двух балах подряд. На балу в „Савойе“ младшая дочь герцога Ратленда победила в номинации „лучшее платье“, получив за кринолиновое платье с жестким корсетом и открытыми плечами приз — двести пятьдесят гиней». Ты, мой мальчик, столько заработаешь как минимум лет за пять, — сказал отец, взглянув на него поверх газеты, и продолжил чтение: — «Однако, надев платье на бал, который давал лорд Уинтертон, а потом на другой бал — Ф. И. Смита, — она вызвала неудовольствие ценителей. Так что напрасно говорят, что хорошего много не бывает».