— Ты знаешь, кем я был до Сдвига? — Вопрос, заданный Митричем, наглухо отсутствовал в перечне вопросов, которые Лихо готовилась услышать.
— Кем? — Блондинка глупо улыбнулась, вяло надеясь, что это была какая-то не поддающаяся логике шутка. И сейчас Митрич хрипловато, неподражаемо хохотнёт, давая понять, что Лихо пора снимать с ушей щедрую порцию элитной лапши.
— Я был пушером… — Калека сказал это очень тихо. Как будто с усилием выдавливал из себя то, что хранилось внутри его души давно и безвылазно, кровоточа и садня. Но Лихо услышала.
— Кем?!?
— Пушером. Продавцом наркоты. Дури. — Голос Митрича окреп, словно нарыв в душе лопнул, и ему стало легче выпускать наружу эти слова. Но он по-прежнему говорил не очень громко — не хотел, чтобы этот рассказ был услышан в соседней комнате. Он предназначался только для двоих.
— Я всё помнил. Всегда! — твёрдо сказал «индикатор Всплеска», предупреждая готовый вырваться у Лихо вопрос. — Всё, до последней мелочи. Не так, конечно, как Книжник… Но достаточно.
Лихо растерянно смотрела на него, теперь уже не отводя взгляда, как будто откровение «индикатора» придало ей силы. Смотрела, пока ещё не способная состыковать жёсткое начало разговора с тем, что она хотела узнать. Митрич прикрыл глаза, но губы продолжили шевелиться, выталкивая в пространство долго скрываемую правду:
— Я сажал людей на иглу, на «колёса», на всё, что давало кайф. Делало существование веселее. Мне нравилась такая жизнь. Это сейчас я понимаю, что был законченной мразью, подонком, гнидой… А тогда мне казалось, что вся жизнь будет праздником, ко мне уже присматривались люди посерьёзнее, впереди светил подъём, шикарная жизнь.
Митрич на секунду замолк, словно собираясь с новыми силами. Лихо смотрела, не отрываясь, на человека, знакомого ей долгое время. И в её душе извечное сострадание и благодарность ему перемешивались с новым чувством. С пока ещё не оформившимся до должной кондиции отвращением. Несильным, нечётким, но отвращением. К наркоторговцам, как и к другой человеческой швали, сохранившейся и после Сдвига, она испытывала безграничную и лютую ненависть. Пойманного в Суровцах толкача дури, даже если он не пытался никому впарить ни крошки своего зелья, вешали публично и без всяких проволочек. А уж если пытался…
— А когда меня Всплеском накрыло, — Митрич продолжил свою исповедь, — я как будто заново родился. Понимаю, звучит банально, заезженно. Но это так. Я лежу, как бревно, хожу под себя, меня кормят с ложки. Но я нужен. Не для того, чтобы купить у меня дозу и вмазаться по-быстрому. Не для того, чтобы медленно умирать, а для того — чтобы жить. А-а, не хотел пафоса, да ведь не сказать по-другому…
Лихо смотрела на него, как будто теперь её взгляд притягивало магнитом, и прекратить эту жутковатую игру в «гляделки» было выше её сил. Калека встретился с ней глазами и отвёл их.
— Не смотри так, красивая… Я этот разговор себе столько раз представлял, без счёта. А всё равно всё не так, слова вроде бы те, а на душе погано. Я у тебя не отпущения грехов прошу. Ты не святой отец, да и не верю я в это — честно говоря. Что бы со мной ни случилось — не верю… Будут там наверху нас наизнанку выворачивать, грехи учитывая, или просто сгниём где попало — не знаю. Мне всё равно. Мне другое маетно, другое!
Митрич выкрикнул последние слова во весь голос, не сдержавшись, и в комнату встревоженно заглянула Мария Сергеевна. «Индикатор Всплеска» слабо улыбнулся, успокаивая её, давая понять, что ничего опасного не происходит. Она закрыла дверь, говоря что-то успокаивающее прибежавшему из прихожей охраннику, натасканному Глыбой реагировать на каждое шевеление Митрича. Верзила что-то неразборчиво буркнул в ответ, но в комнату не сунулся.
— Извини, наболело… — На лбу Митрича блестели крупные капли пота, и Лихо, почти не раздумывая, взяла лежащее на тумбочке полотенце и вытерла их. — Я не думал, что придётся сегодня разговаривать. Хотел ещё чуток протянуть. Но не получится…
— Почему? — Лихо спросила негромко, чувство отвращения притупилось — всё-таки слишком много этот абсолютно беспомощный человек сделал для того, чтобы их небольшой островок относительной справедливости и стабильности жил до сих пор.
— Потому что я больше ничего не чувствую, — так же негромко ответил калека. — Ничего, понимаешь? И это не метафора, не поэтическая красивость. Я бесполезен.
— Как?! — ахнула Лихо, подавшись вперёд и частичкой души ожидая какого-то чуда. После которого станет ясно, что всё происходящее на самом деле оказалось безобразно жестоким розыгрышем. Митрич с его уникальным даром был всегда, и представить, что теперь это не так, равнозначно тому, как если бы она сейчас вышла на улицу, а Суровцы исчезли. Навсегда.
И совсем непонятно, какая наиболее ценная часть Митрича осталась с ней. То ли та, умевшая предсказать приближающуюся беду. Или та, после разговора с которой у неё теплело на душе и жизнь становилась не такой жестокой.
— Я не знаю. — Из уголка глаза калеки, пересекая седой, аккуратно подстриженный висок, пролегла мокрая прозрачная дорожка. — Не знаю! И, Лихо… Я ведь в той жизни по головам шёл, мне на всё насрать было — лишь бы наверх, повыше забраться. А сейчас я лежу и полным говном себя чувствую. Потому что пользы от меня теперь никакой — одна тягость! Зачем я такой нужен?!
Митрич закрыл глаза и лежал, глухо, тяжело всхлипывая. Лихо, наконец, отвела взгляд и смотрела в окно, за которым бежевые облака быстро становились тёмно-бежевыми.
— Там уже… началось? — Калека подавил всхлипы. — Я думаю, ты понимаешь, о чём я. Нестандартное что-то началось? Так ведь?
— Началось. — Лихо спрятала лицо в ладони. Слишком много впечатлений для одного дня, даже для такой цельнометаллической амазонки с аномальными дарованиями. Интересно, они тоже пропадут или продержатся ещё какое-то время?
— Лихо. — Митрич тихо позвал её, и она убрала ладони, посмотрела на него взглядом, в котором к старому, устоявшемуся примешивалось новое знание. Вызывающим покалывание в сердце.
— Что?
— Прости меня? Я не мог иначе…
Лихо колебалась ровно миг, потом наклонилась и ещё раз поцеловала его туда, где пролегла прозрачная дорожка. И услышала, как облегчённо выдохнул Митрич.
— Что теперь делать? — Калека задумчиво скосил глаза в сторону окна, за которым стремительно наступал вечер. — Или остаётся только надеяться?
— Не только! — Блондинка резко тряхнула головой, словно прогоняя какое-то наваждение. — Мы ещё побрыкаемся. Загнём ещё кое-кого в позу ебулдыцкого шапокляка. Не всё в цвет «кляксы», далеко не всё.
Митрич смотрел на неё, как на Богородицу, несущую избавление от всех тягот и недугов. Открыл рот, собираясь спросить что-то ещё…
— Кровохлё-ё-бы-ы! — Надсадный крик, в котором было поровну и растерянности, и яростной ненависти, долетел с улицы, на мгновение опрокидывая сердце Лихо в мутный омут испуга. Следом простучала длинная автоматная очередь, сопровождаемая забористыми матюгами, перекрывающими звуки выстрелов. Издалека долетели ещё несколько очередей. Каша заваривалась по-необычному крутая. Даже не из топора — из полдюжины «дезерт игл» с бронебойными «маслятами». И стариной «Дегтярёвым» в придачу. В качестве подливки.