— Да пустые мы, батя, — растерянно отозвался один из них, завороженно глядя на пламя. — Кто ж знал…

Обезумевший Илья Петрович с воплем бросился в огонь. Его оттащили, он рванулся снова, но вертолетчики не пускали его. Меж тем пламя перекинулось на соседний дом, потом по изгороди на сарай и другие избы. Сильный ветер разносил его во все стороны, уничтожая деревню. А в часовне, дверь в которую была забита, как крышка гроба, связанные одной веревкой, катались по полу старец Вассиан, маленький келарь и Божественный Искупитель.

— Выпустите меня! Выпустите! — кричал Люппо, пытаясь то порвать веревку, то оттащить старца и келаря к выходу.

Огонь пожирал темные стены, древние иконы и книги. Он опалял просветленные лица людей, но бухаряне ничего не видели вокруг. Они пели, не чувствуя ни жара, ни боли. Где-то высоко над ними распахнулась крыша, и в открывшемся куполе неба они увидели лестницу, поднимавшуюся выше звезд в Небесный Град и Небесную Церковь, по которым тосковали их души и где триста лет ждали их предки. Огонь охватил уже полдеревни и с бешеной скоростью двигался к лесу, а потом вдруг повернул к той стороне, где стоял оранжевый вертолет.

— Бежим! — заорали летчики.

— Не пойду! — уперся директор.

— Черт с тобой, пропадай!

Люди побежали наперегонки с огнем и в последний момент успели завести двигатель. Качнувшись, вертолет поднялся над поляной и, вырываясь из дыма, стал уходить резко вверх. Но если бы кто-нибудь смотрел в этот час на небо, то наверняка увидел бы, как вслед за вертолетом вместе со снопом искр над пепелищем взметнулось ввысь сорок душ. Одна из них тотчас же канула вниз, остальные стали медленно подниматься к небу, и ангелы с помятыми и обоженными крыльями торопливо уносили их с собой.

Маша дошла до Большого Мха, когда услышала рокот улетавшего вертолета. Она проводила его глазами, но вскоре до нее донесся странный гул. Казалось, будто не один, а целая эскадра геликоптеров шла на низком бреющем полете. Гул нарастал, смешивался с треском и хрустом, и, обернувшись, она увидела позади черный дым, стелившийся над землей. За ним следом по ломкой траве, по кочкам, кустам и деревьям стремительно полз огонь. Болото высохло, и там, где раньше всегда держалась вода, ноги поднимали только пыль. Все загоралось моментально, точно в мире началось предсказанное в тот год светопреставление. Девушка побежала, и вместе с нею от лесного пожара бежали собаки, зайцы, лисицы, олени, волки, кабаны, рыси и лоси. Ветер то и дело менял направление, огонь распространялся хаотично и во все стороны, стремясь уничтожить не только Бухару, но все вокруг нее. Пламя казалось живым существом — раскаленная вздрагивающая плазма пульсировала над землей, не оставляя ни одного свободного места и ни малейшего шанса спастись. Огонь был уже совсем близко, беглянка чувствовала за спиной его дыхание и боялась, что вот-вот вспыхнут волосы, уже не было сил бежать, как вдруг прямо перед собой Маша увидела женщину. Сперва она подумала, что это Шура, однако светлое лицо было как будто ей незнакомо. Женщина смотрела прямо на нее спокойными глазами, и тогда она вспомнила, что именно эту женщину видела в детстве, когда в межевую сосну ударила молния, увидела и навсегда забыла до сегодняшнего дня, когда та снова появилась в огне перед нею. «Мученица Евстолия, спаси мя», — прошептала Маша. Пламя обтекало святую, как обтекает вода камень. Она стояла не на земле, а точно парила над нею и рукою звала девушку к себе. Маша бросилась через огонь вперед. Затрещали опаленные волосы, в рот и в нос ударила обжигающая струя дыма, еще секунда — и это был бы конец, но в следующее мгновение она упала в глубокую сырую яму, где много лет назад стояла ловушка коновала. Катившаяся сзади огненная стена пронеслась прямо над Машиной головой. Вверху бушевал огонь, нечем было дышать, казалось, она задохнется сейчас в дыму, но, сметая все на своем пути и оставляя сзади выжженную черную землю, вал стремительно пронесся вперед, не тронув лощинку. Однако этого Маша уже не осознавала. Она потеряла сознание и очнулась только тогда, когда ощутила на лице тяжелые капли воды. Потревоженные огнем небеса разверзлись, и страшный ливень, подобный тому, что сотрясал когда-то Бухару и «Сорок второй», а до того много тысяч лет назад всю Землю, затопив ее до самого Арарата, обрушился на тайгу. Земля зашипела и покрылась дымом, возвращая влагу назад небесам. А дождь лил и лил всю ночь и весь день, и обуглившаяся, обожженная почва никак не могла насытиться, вбирая воду, пополняя запасы подземных речек, болот и пересохших лесных озер. Всю следующую неделю Маша ходила по выжженной тайге и не могла ничего узнать. Облачное низкое небо покрыло пространство над лесом, не было видно ни дневного солнца, ни ночных звезд, и она шла уже наугад, выбиваясь из сил и не веря, что выберется отсюда. Хотелось лечь и умереть, но она шла, и виделась ей Шура, которая заставляла ее вставать и идти. Сколько так продолжалось, она не помнила — стали холодными звездные ночи, и по утрам иней покрывал изуродованную землю. Однажды дорогу ей преградило большое озеро. Лесной пожар не дошел досюда. Она ходила по берегу, выискивая редкие ягоды брусники, и там же, на мху, уснула. Разбудили ее голоса. Две рыбацкие лодки плыли по озеру. Еще издали люди заметили девушку и свернули к берегу. Маша открыла глаза. Светлоглазый парень держал в руках ее голову и, смеясь, что-то говорил, говорил, она не разбирала слов, а потом нагнулся и поцеловал ее в потрескавшиеся, пересохшие губы. Но этого она уже не помнила.

ЭПИЛОГ

Некоторое время спустя после таежного пожара в Чужгу приехало несколько десятков человек. Они выглядели довольно странно и, хотя были с рюкзаками, на туристов походили мало. На них настороженно косились местные жители, кто-то из мужиков пытался задираться, но приезжие вели себя кротко, водки у них не было, и весь интерес поселковые к ним потеряли. Как только рассвело, чужаки вышли из поселка в северном направлении и вскоре скрылись из виду. Они шли по тому же пути, по которому шли несколькими месяцами раньше Илья Петрович с Машей, и каждый свой шаг сверяли с подробной картой. Путешественники были людьми малоприспособленными к такого рода перемещениям, им удавалось проходить в день самое большее по два десятка километров. Вечером они неумело ставили в лесу палатки, с трудом разводили огонь и готовили мудреную пищу, сплошь состоящую из одних запретов. Утолив голод и жажду и сидя вечерами у костра, они часто говорили об Искупителе, велевшем им собраться в таинственной намоленной деревне, где отныне должны они будут жить и где никто не будет их преследовать. Они прославляли мудрость Учителя, и, хотя их пугали ночные звуки, хотя казалось, что вот-вот нападет из темноты неведомый зверь, исчезнет дорога, они продолжали идти, и вера освещала им путь. На лицах их в эти минуты блуждали таинственные неземные улыбки, и глаза смотрели без боязни и чисто. Так прошло больше недели, но потом с местностью что-то случилось. После участков угрюмой, глухой тайги, высоких, проветриваемых гряд, откуда на многие километры открывались горизонты тайги, прозрачных, легких березовых рощ, просторных полян и старых покосов, лесных озер, ручьев и речек, изумрудных болот, разнообразно встречавшихся на их пути, они вступили в полосу горелого леса. Сперва они надеялись, что полоса эта скоро кончится, но они шли и шли, а опустошенный, мертвый лес тянулся на многие километры, и обуглившиеся, неестественно прямые деревья торчали повсюду, как использованные спички. Деревья страшно скрипели от ветра и, казалось, в любую минуту могли упасть. Но люди продолжали идти, потому что впереди, в лесном квадрате, очерченном рукой Учителя, их ждал Он Сам, и подобно древним иудеям, бежавшим из египетского плена, они шли через лесную пустыню в обетованную землю, незримо предводимые своим мессией. На исходе сорокового дня путники миновали сорок второй квартал и подошли к Бухаре. Какое же разочарование их ждало… На искомом месте, в этой обетованной земле, не было ни деревни, ни Учителя. Ветер гулял по каменным фундаментам изб, черннела трава, и стояла такая жуткая тишина, какой не было и в ночном лесу. Казалось, страшнее, чем эта картина, трудно было что-либо вообразить, и еще невозможнее представить, что здесь была жизнь. Пришедшие растерянно бродили по деревне и в старой картофельной яме случайно обнаружили волосатого, жилистого старика. Они попытались узнать от него, что здесь случилось и не видел ли он их Учителя, но старик не говорил ни слова. Он смотрел на них каким-то звериным взглядом, а потом грубо повернулся, ушел в землянку и больше оттуда не выходил. Приближалась ночь, пришельцы снова разбили палатки, развели костры и стали ждать, когда придет Искупитель. Они не верили в то, что он мог их бросить в этом горелом месте с обезумевшим стариком. Но проходили дни, а Учителя не было — только ветер мерно шумел над озером, зеленел по берегам не тронутый огнем тростник, плескалась рыба и хмурое небо висело от края до края над их головами. Меж тем у переселенцев кончилась еда. Искупитель обещал им, что в Бухаре у них будет все необходимое для лесной жизни: продукты, теплая одежда, инструменты, — теперь же не было ничего, и между пришельцами возникло разногласие. Одни говорили о том, что надо возвращаться назад, другие хотели идти дальше через лес и искать Учителя, третьи же считали необходимым с точностью выполнить его волю и поселиться именно в этом месте. В Бухаре осталось чуть меньше половины из тех, кто пришел. Начались затяжные осенние дожди, стало холодно, и целыми днями они сидели у костра, кипятили воду и в унынии пили кипяток. Многие из них были простужены, и высокие голоса женщин и неженщин сделались сиплыми и приглушенными. Ночами они сбивались в кучу и так спали, накрывшись полиэтиленом, доедали крошки сухарей и принесенные с собою концентраты. Скопцы не заботились о будущем. Они еще верили, что Учитель не оставит их, придет и принесет все, как обещал, но с каждым днем вера их таяла и не было уже ни желания, ни сил жить дальше. Старик не обращал на них никакого внимания. Целые дни он проводил в своей землянке, иногда уходил в лес. Но однажды в конце сентября, когда ночами застывала вода в лужах и выпадал иней, старик стал копаться на пепелищах домов и овинов и извлек оттуда несколько лопат и топоров. Он приделал к лопатам ручки, потом велел скопцам вставать и идти за ним. Они посмотрели на него равнодушно. Тогда он стал бить их палкой, по-прежнему не говоря ни слова. Скопцы жалобно заскулили, встали и нехотя поплелись за стариком. Он дал каждому из них лопату, стал рыть яму и велел им делать то же самое. Они не понимали, чего он хочет, и думали сперва, что роют себе могилу, но оказалось, что старик заставлял их копать землянки. Потом он отобрал нескольких человек, отправил их далеко в лес рубить деревья. С этого дня они перестали собираться вечерами в магический круг, потому что у них не было сил. Руки их огрубели, и даже лица стали другими. Особенно изменились женщины — природа взывала к их инстинкту, они сильнее цеплялись за жизнь, поддерживали старика и помогали ему заставлять неженщин работать. Они ходили на болото и приносили клюкву и бруснику. Собирали в лесу грибы, которых уродилось невиданное, сумасшедшее количество, — точно все, что не могло произрасти на сгоревших местах, сгруппировалось в уцелевшей части тайги. Старик плел из ивы большие корзины и ставил их в устье речки, впадавшей в озеро. Они отказывались сперва есть мясо и рыбу, но старик заставлял их это делать. Однако все равно еды было мало, и как пережить зиму, они не знали. Однажды старик стал рыться в их вещах. Они не возмущались, потому что привыкли к любым его действиям. Он взял все деньги, которые у них были. Потом заставил их снять кольца и часы — они безропотно и молча ему отдали, хотя и недоумевали, кому и зачем это может потребоваться в лесу, — и исчез. Скопцы подумали, что он бросил их, больше не вернется, и почувствовали себя сиротами. Прошла неделя, другая, они не знали, что им делать, — положение их было отчаянным, и они молили Бога, чтобы старик вернулся. Потерять его для них теперь было страшнее, чем когда-то потерять своего Учителя. Снова жутко им было одним в ночной осенней тайге, снова пугали их звуки, доносившиеся из обгорелого леса, и представлялись медведи, волки и никому не ведомые многоголовые чудища и змеи. И старик вернулся. Он пришел тяжело навьюченный, подгоняя перед собой корову, с мешком соли и пороха за плечами и ружьем. Они не спрашивали его, куда он ходил и откуда все это взял. Они верили ему теперь во всем и стали постепенно забывать прежнего Учителя. Зима настала рано, и была она лютая, как их спаситель. Случалось, целыми днями завывали метели, снег наглухо засыпал землянки, и приходилось долго их откапывать. Ударяли морозы, и в такие дни не то что выйти наружу, даже представить, как можно встать и покинуть душное, пахучее тепло землянки, казалось невозможным. Но едва светало, ужасный удар топора о лопату будил новых обитателей Бухары, и они знали, что если кто-то из них не встанет или опоздает, то будет жестоко наказан: его бросят одного на целую ночь в лесу или оставят без еды. Они боялись этого наказания и из страха работали так хорошо, как только могли. Всю зиму старик заставлял и женщин, и неженщин валить деревья. Потом эти деревья они волокли по снегу на себе в деревню. Успевали мало — рассветало поздно, и смеркалось рано, он выгонял их из деревни утром, когда было еще темно, и в темноте же они возвращались. Дежурная бригада встречала с готовым ужином. Ели жадно, быстро, молча, потом без сил валились спать. Когда засыпали, то перед глазами вставал бесконечный, бездонный снег, а потом опять, не то во сне, не то наяву, начинался изматывающий день. Когда они заготовили достаточно леса, стали строить в деревне два барака, как велел старик, для женщин и для неженщин. На пепелищах они разгребали и выпрямляли старые гвозди. Сам же он, покуда, выбиваясь из сил, они тащили, запрягшись, как лошади, бревна по снегу, смастерил лыжи и еще несколько раз уходил в Чужгу и приносил оттуда инструменты и семена. С утра до ночи в Бухаре стучали топоры. Получалось плохо, он заставлял их переделывать. К лету их осталось меньше половины, но они засеяли землю, на берегу Пустой стояло два приземистых слепых барака, и тогда они поняли, что смогут жить дальше. Жизнь снова затеплилась на погорелье, как затеплилась, покрываясь неувядаемой зеленью, земля. Прошло несколько лет. Мало-помалу люди обжились на новом месте. У них было уже небольшое стадо, бродили по Бухаре куры и гуси, хрюкали свиньи, и все же по-прежнему старик с ними не говорил, жил в землянке и питался отдельно. Они привыкли к нему и не трогали его, но их мнения относительно него разделились. У них снова появилось теперь время, чтобы рассуждать о жизни, они спорили о том, кто он есть, одни называли его пророком, другие инопланетянином, а третьи — принявшим земное обличье ангелом. Они снова рассуждали о степенях цивилизации, смотрели в космос, собирались в круги и устраивали радения и хороводы. Они хотели, чтобы он тоже участвовал в их обрядах, но, когда неженщины предложили старику принять огненное крещение, он схватил в ярости топор, разметал их вокруг себя и гонял по деревне, как щенков. После этого они оставили все попытки обратить его в свою веру. Однажды одна из женщин вошла к старику в землянку и вернулась только утром со счастливыми блуждающими глазами. Она приходила к нему каждую ночь, и поначалу никто об этом ничего не знал — старик никак не выделял ее среди прочих, да он, верно, и не знал, кто именно к нему приходит. Когда другие женщины узнали об этом, они стали собираться ночью вокруг землянки, слушая крики счастливицы, ее стоны и всхлипы, и терпеливо ждали очереди. Потом женщина почувствовала, что забеременела, и перестала к нему ходить, но другая пришла следующей ночью, и так в течение нескольких месяцев они перебывали в землянке почти все. Неженщины никак не препятствовали женщинам совокупляться со стариком, и животы сестер их не смущали. Напротив, они как будто обрадовались этим переменам и с нетерпением ожидали, когда женщины разрешатся от бремени. Весной в Бухаре родился первый ребенок. Через месяц появился на свет его единокровный брат, за ним другие сестры и братья, все как на подбор здоровые, горластые и крепкие. Женщины не могли кормить их своим молоком, потому что у них не было грудей, и вскармливали коровьим и козьим, но ни один из младенцев не умер. Через несколько лет по деревне бегало семеро мальчиков и пять девочек. Старик по-прежнему охотился в лесу и рыбачил, и дети очень любили за ним наблюдать. Но, сколько ни приходили к нему женщины, он больше не принимал ни одну из них, и они оставили его в покое. Зато к детям своим он привязался, проводил с ними много времени и учил хитростям деревенской жизни — косьбе, рыбалке, пахоте и уходу за скотиной. Потом он принялся обучать их грамоте. Ни женщинам, ни скопцам старик не разрешал приходить на эти уроки, и, когда матери спрашивали детей, о чем говорит старик, дети отвечали, что он рассказывает им о мире, об истории, о Боге, о звездах и далеких континентах, рисует карты и читает стихи и что он совсем не страшный и они его не боятся, потому что он очень добрый. Взрослые не верили, но дети все равно уходили к старику в его школу, которую он сам для них построил — с большими застекленными окнами, с доской, мелом и тетрадями, за которыми он специально несколько раз ходил в Чужгу. Они называли его отцом, обожали и жадно слушали каждое слово. Они привыкли к тому, что у каждого своя мать и один отец, — неженщин они, как и старик, почти не замечали. Их разговоры были им скучны, их радения и хороводы пугали. Старик же объяснил им коротко, что эти люди несвободны. Когда они выросли, неженщины хотели оскопить мальчиков, чтобы продолжился скопческий род, и только одного или двух оставить с удами, дабы в будущем те смогли произвести на свет потомство. Но старик не позволил этого сделать. Он взял в руки ружье и загнал всех скопцов в озеро. Там они стояли по горло в воде и боялись тронуться с места, потому что больше всего любили свои безгрешные тела и чистую жизнь, а старик велел детям уходить по старой железной дороге в поселок и оттуда дальше в мир. Он сказал, что научил их самому главному — любить друг друга. Как бы ни было им тяжело, они должны держаться вместе и должны победить этот мир и спасти его. Он говорил о том, что в мире много людей, которые не любят других и хотят отнять у них свободу, отнятую у самих себя, но им, рожденным свободными, нечего бояться. Он говорил, что они узнают много того, что он не успел им рассказать, увидят других людей и им надо будет найти свое место. Но, как бы ни было им трудно, как ни будет выталкивать их мир назад, возвращаться в Бухару старик запретил. Он сказал, что это место должно быть забыто и никто и никогда не должен его разыскивать ни на карте, ни наяву. Дети не плакали, когда расставались с ним, — он учил их ничего не бояться и не плакать. Они уходили по заброшенной узкоколейке, и скопцы смотрели на них со злобой и тоской. Женщины не хотели отдавать своих детей, а неженщины не хотели, чтобы скопческий род угас. Когда дети ушли, они искали убить старика, однако как это сделать, не знали. Никто не решался поднять на него руку. Но однажды один из них нашел, роясь в какой-то яме, железный ящик. Он открыл его и увидел среди костей капкан. Капкан был старый и ржавый, но действовал отменно, перерубая толстую палку. И, когда старик отправился на охоту, они поставили капкан на его тропе. Старик попал в ловушку, и тогда они собрались вокруг и сказали, что отпустят его, если подобно им он примет огненное крещение. Но старик яростно и зло ругался, и они отстали от него. Когда на третий день он умер, они торжественно и с плачем похоронили его на старом кладбище и каждый день собирались и пели высокими голосами свои красивые песни, которые некому было записывать. И за этим пением не заметили, как однажды в вечерних летних сумерках поляна тихо колыхнулась, будто снялась с якоря, и погрузилась в болотную трясину. Много лет спустя дети старика попытались разыскать лесную родину. Это же хотела сделать и одна женщина — известный историк и этнограф. Но напрасно посылали в леса экспедиции, напрасно облетали тайгу вертолеты: того места, в котором, судя по карте, должна была размещаться деревня с таинственным названием Бухара, более не существовало. Лишь река Пустая катила темные воды мимо низких, подтопленных берегов, а возле ее устья раскинулась зыбкая поляна, к которой не вела ни одна дорога, словно никто и никогда здесь не жил.