— Сынок, ты уж смотри, — просила его мать, — будь осторожен, береги себя!
Антон, несколько смущенный тем, что мать разговаривала с ним так при посторонних, ворчливо ответил:
— Мама, что ты меня все время учишь? Я же не маленький, и ты не волнуйся за меня. — И не в силах скрыть свою любовь к самому дорогому человеку, ласково добавил: — Все будет хорошо. Увидишь, все будет в порядке.
Начали прощаться. Славин, пожимая руку учительнице, еще раз подумал: «А может быть, мы действительно где-нибудь встречались? Может, спросить? А вдруг она в нашей школе бывала?»
Но так он ничего не спросил. Попрощался и, как положено взрослому человеку, пошел не оглядываясь рядом с телегой, сжимая в руках винтовку, которую только что возвратил ему Крайнюк, забрав свой автомат.
Шел 1943 год. Старший лейтенант Мочалов, сидя в окопном блиндаже при свете небольшой трофейной лампы, вспоминал недавно закончившийся бой. Немцы неожиданно атаковали позиции батальона. Основной удар пришелся по роте Мочалова. До десятка танков и бронемашин насчитал старший лейтенант. Казалось, положение роты стало катастрофическим, а тут еще немецкие самолеты. Но времена, когда красноармейцы вынуждены были надеяться на бутылку с горючей смесью, уже прошли. Не успели вражеские самолеты встать в круг для бомбежки, как их сразу же атаковали советские истребители. Да и бойцы Мочалова действовали довольно четко и грамотно. Они вели прицельный огонь по вражеской пехоте, отсекая ее от бронированных машин. И тут ударили наши противотанковые пушки. Вскоре враг отступил, оставив на поле боя долго чадившие черным, густым дымом шесть танков и три бронемашины. Командиру роты было приятно, что его бронебойщики тоже поработали неплохо — подбили два танка и бронемашину. Особенно отличился сержант Кислицкий. Мочалов даже сейчас, сидя в блиндаже, улыбнулся, вспомнив, как этот балагур и шутник, прежде чем выстрелить в бок вражеского танка, так выразился, что многие бойцы уже после боя хохотали до слез, вспоминая его слова.
«Надо не забыть и сказать командиру взвода представить к награде Кислицкого», — подумал Мочалов. И он живо представил себе сержанта: выше среднего роста, аккуратный, подтянутый. Он был женат и до войны жил в квартире тещи. В минуты отдыха Кислицкий с юмором рассказывал о своих любовных похождениях. Петр был уверен, что девяносто процентов этих рассказов — вранье. Но сержант умел все эта так подать, что солдаты, не задумываясь, правда это или нет, от души хохотали над его рассказами.
Мочалов поднялся и вышел наружу. День клонился к вечеру. Взглянул на поле боя. На белом снеге четко вырисовывались все еще дымящиеся танки, бронемашины, на нейтральной полосе, среди чернеющих воронок от снарядов, лежали убитые немцы.
Он подозвал командира второго взвода и приказал:
— Подготовь, Федор Васильевич, три группы автоматчиков и с наступлением темноты выдвинь их за первую линию на нейтралку. Пусть встретят немцев, те обязательно полезут: видишь, сколько убитых лежит и автоматов валяется?
— Я уже об этом подумал, Петр Петрович. Думаю, что и нам десяток автоматов не помешает. Одну группу направлю к танку, что Кислицкий подбил. Смотри, как он удобно стоит: под обстрелом практически все пространство можно держать.
— Не забудь с Герасимовичем свои действия согласовать. Он же наверняка тоже думает воспользоваться тем, что его взвод в охранении в первой траншеи находится и убитые фрицы от него недалеко. — Мочалов повернулся к телефонисту, стоявшему у входа в блиндаж: — Василий, соедини-ка меня с Герасимовичем.
Пожилой с заросшим лицом солдат, одетый в длинную шинель, ответил «есть» и нырнул за плащ-накидку.
— Товарищ старший лейтенант, Герасимович на проводе!
Мочалов взял трубку полевого телефона:
— Слушай, Павел, ты никаких действий на нейтралке пока не предпринимай. К тебе вечерком заглянет Северинов, вместе и подумаете.
Он положил трубку на рычаг и выглянул из блиндажа. Северинов стоял недалеко и рассматривал в бинокль поле боя. Мочалов сказал:
— Представь Кислицкого к медали «За отвагу».
— Хорошо. Я хотел за него просить тебя.
В этот момент послышался зуммер телефона. Телефонист взял трубку и тут же позвал Мочалова:
— Товарищ старшин лейтенант, вас комбат спрашивает.
Мочалов взял трубку и услышал голос Тарасова.
— Ты спрашивал меня?
— Так точно. Хотел доложить о результатах боя.
— Я их и сам видел, эти результаты. Во время атаки находился во второй роте, почти рядом с тобой. Поработали вы хорошо, спасибо. Какие потери у тебя?
— Четыре убито и три ранено, один — тяжело.
— Да-а, у тебя, Петр, не так как у других получается.
— Как это? — не понял Мочалов.
— Обычно раненых больше, чем убитых, а у тебя наоборот.
— Если бы во время боя вы не были в соседней роте, а в моей, то убитых, конечно, было бы меньше, чем раненых, — вспылил Мочалов.
— Ладно, ротный, ты не кипятись, а то бруствер окопов хорошо будет виден — снег растает, — добродушно сказал майор и добавил: — Ты лучше похоронки готовь да отличившихся к награде представь, — и Тарасов положил трубку.
Мочалов вышел из траншеи злой, как черт.
«Идиот, — ругал он себя, — сам же после госпиталя к этому Тарасову напросился». Стоило Петру подумать о госпитале, как он вспомнил, что перед самой атакой немцев ему почтальон принес письмо. Мочалов только успел заметить, что письмо от Алексея Купрейчика. Старший лейтенант сунул письмо в карман и начал готовиться к бою. И вот теперь вспомнил о нем. Он достал письмо и оглянулся, отыскивая место, где можно присесть. Увидел пустой деревянный ящик от снарядов и направился к нему. Развернул треугольник и начал читать: «Здравствуй, Петр! Пишу тебе лежа. Дело в том, что я последовал твоему примеру и угодил в госпиталь. Сначала было нелегко, но теперь дела пошли на поправку. Угораздило меня получить несколько ран, но самая обидная — в область горла. Пуля большого вреда не причинила, но на две недели лишила меня голоса. И надо же такому случиться, что именно в это время я встретил на станции Надю...»
Алексей с горечью рассказывал, как ему удалось увидеть жену, а у Петра глаза застилали слезы. Сколько душевной боли видел он между строк письма брата. Алексей писал: «Ты знаешь, как вспомню ее глаза, не узнавшие меня, волком выть хочется. Теперь мою душу терзает тревога: что с Надей, она же осталась на том безвестном мне полустанке! Смогла ли уйти, ведь там вот-вот должны были оказаться немцы? Я из госпиталя, как только смог писать, сделал уже три запроса, но ответа никакого. Правда, мне не везет еще и в этом, что перевезли меня уже в третий госпиталь, и вполне может быть, что ответ меня не нашел. Ты уж, брат, присматривайся к людям в госпиталях, спрашивай у них, а вдруг ты найдешь ее...»