– Господи! – воскликнула Корасон.
В проходе у восточного алтарного придела показался одетый в черную рясу священник и, секунду поколебавшись, направился к ним. Тощий, седые волосы достают до плеч. Такого странного человека Минголла еще не встречал. Молодые и гладкие черты лица сочетались в нем с морщинистой и складчатой кожей шестидесятилетнего старика; он был похож на загримированного актера. На шее у священника висело ожерелье из белых камней с нацарапанными на них символами – скорее всего, четки.
– Прошу вас,– сказал священник.– Вам нельзя здесь оставаться.
Минголла повел автоматом вдоль скамеек.
– Пусть встанут.
– Они боятся,– сказал священник,– Это всего лишь девочки.
– Не так уж и боятся, – возразил Минголла. – Чуть автомат не отобрали.
– Они защищали меня. Минголла снова качнул оружием.
– Пусть встанут.
Священник сказал несколько слов по-испански, и одна за другой девушки поднялись на ноги. Молодые, не старше двадцати лет, некоторые беременны. В белых полотняных рубашках. Смуглая кожа, черные волосы и стоические лица – они были похожи, как сестры.
– Что здесь происходит? – спросил Минголла.
– Ха! Рассказать?! – Корасон ткнула пальцем священнику в лицо. – Уебок морочит девчонкам головы и лазит под юбки.
– Это не так...
– Не ври! – крикнула Корасон. – Меня вырастили такие же ублюдки, как ты. Блядская Католическая церковь ебет людей с первого своего дня!
– Я не стану отрицать... – начал священник.
– Еще б ты отрицал, сука! – Корасон отступила назад.
Преувеличенный гнев Корасон заинтересовал Минголлу даже больше, чем объяснения священника, однако он сказал:
– Дай ему договорить.
– Я не стану отрицать, что Церковь допускала эксцессы, – продолжил священник. – Однако еще с довоенных времен мы стоим на стороне народа.
Корасон фыркнула.
– Уверяю вас, я не злоупотребляю невинностью этих девушек. – Он беспомощно развел руками. – Здесь что-то происходит... что-то невероятное. Мне трудно объяснить.
– Еще бы, – подтвердила Корасон.
– Кто отец? – Минголла указал на одну из беременных девушек.
– Я, – ответил священник. – Но...
– Что я тебе говорила! – Корасон подошла вплотную к священнику. – Это же святые люди... Ебут все, что шевелится. Женщин, мальчишек. – Она задела носом лицо священника. – Козлов!
Что-то в горячности Корасон казалось Минголле фальшью. Словно она разыгрывала перед ним спектакль, изо всех сил стараясь убедить, что она тоже человек с чистой душой. И может, оттого Минголле и не понравился с самого начала этот город. Опасность была не физической – просто он мог купиться на то, что хотел ему всучить Исагирре.
– Ты ведь из Нью-Йорка? – спросил он священника.
Священник на секунду застыл, затем кивнул:
– Из Бруклина.
– А я с Лонг-Айленда.
– Я мало что помню, – рассеянно сказал священник. – Столько всего произошло.
– Да? Например? Что же происходит сейчас?
...Дэвид...
...все нормально... скоро выйду...
Священник тяжело вздохнул.
– Может, она и права. – Он кивнул на Кора-сон. – Может, я всего лишь оправдываю нарушение целибата. Священники не раз страдали от подобных иллюзий.
– Иллюзий... хуйня! – снова влезла Кора-сон. – Какие иллюзии, вам только пипки подавай!
– Но даже иллюзии, – продолжал священник,– здесь реальны. Это место... – Подняв голову к куполу, он проводил взглядом ласточку. – Фундамент храма высечен из громадного камня, который, по словам индейцев, обладает магическими свойствами. Наверное, так и есть. С первой минуты я почувствовал в этих камнях жизнь. Они ее притягивают. Как ласточек. Поколение за поколением птицы не покидают этих стен.
– Таких церквей полно, – сказала Корасон.
– Верно, но ласточки... – Священник взмахнул рукой. – Вы не поверите.
– Тебе только и верить. – Корасон хмыкнула.
– Заткнись! – приказал Минголла.
– Какого хрена! Ты не знаешь этих ублюдков!
Она собиралась сказать еще что-то, но Минголла оборвал ее и велел священнику продолжать.
– Ты когда-нибудь видел здешние фрески? – спросил тот. – В барах, в вестибюлях отелей? Океанские корабли, вулканы, гоночные машины, Иисус – все на одной картине. Это кажется бессмыслицей, нагромождением случайностей. Но чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что именно так проявляется синкретический процесс, которым охвачена вся эта земля. Вы видите его – этот процесс, он являет себя во всех сторонах жизни, но я уверен, он лишь отражение чего-то гораздо более важного, однако связанного.
– Чего же?
– Бога... или, по крайней мере, божественной идеи.– Священник поднял руку, словно для того, чтобы предупредить насмешки. – Я знаю, знаю! Нелепо, безумно. Но мы – я и девочки – день за днем живем в этом процессе, в синкретическом слиянии Христа с индейским духом. – Он торопился договорить, чтобы Корасон не перебила. – Нужно здесь жить, чтобы это понять, чтобы почувствовать всю правду моих теперешних слов. Но вы должны мне поверить! Я не соблазнял этих девочек... по крайней мере, сознательно. Их привела сюда высшая сила, и она же вынудила меня нарушить целибат. Сны, голоса. Знамения. Через нас воплощается новый бог. Языческий, но благой. – Он тронул свое ожерелье и пробормотал что-то на незнакомом Минголле языке, затем указал на девушек. – Спроси их, если хочешь. Они тебе все расскажут.
– Еще бы! – возмутилась Корасон. – Ты же им, сука, мозги промыл!
– А что за новый бог? – спросил Минголла.
– Он еще не вполне ясен, – ответил священник. – Мы дополняем его образ, и когда-нибудь он станет полон. Но...
– Какой образ?
– Сейчас я вам покажу. – Священник поманил их за собой и зашагал по восточному приделу к боковому алтарю. В глубине на пятифутовом постаменте за несколькими рядами мерцающих свечей возвышалась фигура Девы Марии – высотой в два человеческих роста; плотное позолоченное платье переливалось складками, как поток золотой лавы. Корсаж украшали драгоценные камни, а шею – золотой крест. От статуи к стенам тянулась паутина, в волнах исходящего от свечей теплого воздуха слегка подрагивали замысловатые тростниковые подпорки, по выщербленному лбу карабкался жук. Толстый слой розовой краски на лице расползся, а на щеках и шее проступили какие-то символы. К левой руке фигуры был примотан нож, к правой – букетик цветов. В тусклом свете статуя походила на полуразложившегося монстра, и все же в ней чувствовалось какое-то природное великолепие. Минголле вдруг показалось, будто паутина и блики свечей дрожат оттого, что статуя незаметно ото всех дышит.