До этого я десять лет провел в таком месте, где даже ночью некуда было деться от голосов и безумных воплей, точно в тропическом лесу, так что теперь жизнь в тишине и покое казалась мне очень привлекательной. Молчание пустыни успокаивало, а пульсирующий гул города и в часы наибольшей активности не достигал такой умопомрачительной силы, как обычный бытовой шум в тюрьме. Рядом с Терезой, неважно, за работой или во время отдыха, я чувствовал себя так, словно час за часом плыл в медленном танце, укутываясь в кокон, из которого затем должно было вылупиться уникальное двуединое существо, и я готов был жить так долго и счастливо, добродушно наблюдать жизнь из-за прилавка, накапливать воспоминания о странных посетителях, входивших под резкое бряканье колокольчика в магазин, испытывать тайную страсть к собственной жене. Но когда в январе мой «Молитвенник» появился в продаже, все изменилось, хотя на первый взгляд и не очень сильно, — книга расходилась хорошо, так что издатели отважились на допечатку, и все же того чуда, на которое надеялся мой редактор, не произошло. На меня пролился редкий дождик писем от поклонников, в большинстве своем просивших написать молитвы для больных или умирающих. Критики плохо представляли себе, как следует классифицировать «Молитвенник», и потому немногие отваживались о нем писать. На местном уровне один кабельный канал сделал запись моих чтений в Скоттсдейле, а еженедельная газета напечатала мое интервью. Несколько дней спустя Лайл Галант, владелец местной страховой фирмы, длинный и жилистый, как кусок вяленого на солнце мяса, лет шестидесяти с лишним, с редкими белыми волосами и унылым вытянутым скандинавским лицом (его настоящая фамилия была шведская и представляла собой сложную комбинацию одних согласных), неразговорчивый, одетый в коричневые твидовые брюки, белую рубашку и порыжевший стетсон, вошел в магазин и попросил меня написать молитву, приносящую успех в делах.
— Не возражаю, если бы бизнес шел чуть поживее, — сказал он. — По мне, твой новый стиль самое оно для этой штуки. Много-то мне не нужно, так, самую малость.
Я неизменно отказывался, когда меня просили сочинить исцеляющую молитву, но этот заказ показался мне вполне в пределах моей компетенции.
— А книгу вы читали? — спросил я.
— Купить купил, но вот чтобы читать — этого нет. Так, пробежал глазами. Стихи до меня не доходят, но во вступлении есть смысл. — И он склонился над прилавком, разглядывая выставленные в нем дешевые кольца из бирюзы. — Сколько за это возьмешь?
В тюрьме я привык брать плату сигаретами, которые потом менял на наркотики; какова может быть рыночная стоимость моего товара, я и понятия не имел. Лайл был прост, как пуговица, и сух, как пережаренный тост, но меня подкупило то, что он не назвал мою книгу странной, как большинство обитателей Першинга, имевших на этот счет хоть какое-то мнение. И я сказал, что первая будет задаром.
— Нет, так не пойдет, — ответил он. — Если уж человек опубликовал книгу, значит, его работа чего-то стоит. Может, столько, сколько он заслуживает, я и не заплачу, но что-то дать должен.
— Ну, тогда как насчет процентов с новых договоров? — предложил я. — Если они, конечно, появятся.
Изрядно поторговавшись, мы сошлись на скользящей процентной ставке, и Лайл составил контракт на обороте сувенирной карты клада и поставил под ним свою подпись. За молитву я взялся на следующее утро, а к вечеру пришел в офис Лайла и показал ему черновик.
— Ты написал, а читать я должен, — проворчал он, держа бумагу вплотную к лампе под зеленым пластиковым абажуром. — Нет, так не пойдет.
— Но иначе не сработает, — сказал я. — Тебе надо сродниться со словами. Научиться фокусировать мысль на том, что стоит за ними, и повторять молитву всякий раз, когда возникнет нужда.
— Нет, не годится.
— Да почему, черт побери?
— Я буду стесняться.
— Молиться можно и в одиночку, не обязательно, чтобы рядом кто-то был. Тогда и стесняться не придется.
— Все равно не могу.
— Так, ладно. Чего-то я тут не понимаю.
— Да голос у меня никудышний, — сказал Лайл, встряхнув для пущей выразительности головой. — Совсем ни к черту. Сам каждый раз пугаюсь, когда себя слышу. Слушай, а может, напишешь так, чтобы ты читал, а я только думал о том, что за словами, а?
Я сказал ему, что так, может, и не сработает.
— Сработает. Ты напиши. Какая тебе разница, писать или читать.
— Но молитву нужно повторять регулярно, — напомнил я ему.
Это его озадачило, но ненадолго.
— Ты же все равно ходишь мимо моего офиса, ну, вот, зайдешь да прочитаешь. А мы могли бы и лишний пунктик в контракт вписать ради такого дела.
— Попробовать можно, только сомнительно…
— Есть еще одна проблема. Вот это слово — «шлюха». Не очень-то подходит к молитве. Без него никак?
— Не знаю, — ответил я, устав его уламывать. — Подумаю, может, и обойдусь.
Серебряные трубки и пластиковые провода на нашем
смертном одре.
Прогрессом гарантирован комфорт.
И платиновой струйкой в наших жилах проценты
премиальные текут.
Дух Бога встает средь капельниц и игл,
и безупречная сиделка с сосками темными, как сливы,
и улыбкой шлюхи из колледжа Сатаны
придет благословить нас медицинскими устами.
Уединение желанное нам дай
неотягченных обещаний и исцелений чудных.
Гарантируй нам мечты о телефильме по выходным.
И сладкую, как поцелуй, конфетку загробной жизни
нам к сроку поднеси.
Финансы наши от боли погребальной песни застрахуй.
Средь путаных контрактов,
в расцвете долгосрочной жизни,
осиянным славой оксюморонных премий на случай смерти,
мы Лайла зрим, — он, разменяв шестой десяток,
на мели сидит и, словно викинг,
глазами цвета ледника в тумане
озирает в мареве плывущий безводный горизонт.
Что ведомо ему, когда стоит он
в офиса прохладе, четырьмя стенами окруженный,
а длани мощные его компании алеют у него над головой?
О чем он думает, когда проходим мимо?
Молит о живости своих надежд,
о праведности параграфов неотменимых,
о соучастьи в полисах соседей?
Вечерами оранжевыми, золотыми
зимы пустынной
молчанье длинным языком лизнет
и крышу Лайла Галанта конторы,
коснется мирных договоров, что он заключил
со смертью, катастрофой и несчастьем,
и оживут их письмена, как змеи,
и сложатся в каббалистические знаки