— А как она себя сейчас чувствует? — спросила Юрукова.
— Мне кажется — очень хорошо. Просила извиниться, что до сих пор не позвонила вам.
— Какое это имеет значение, — махнула она рукой. — Я ее прекрасно понимаю. Чтобы выздороветь окончательно, ей нужно не вспоминать о прошлом. Чем быстрей она о нас забудет, тем лучше.
Я рассказал о новой работе Доротеи. И о внезапном страстном увлечении музыкой. Она слушала меня не слишком внимательно, словно думала о чем-то другом. Но нет, она не думала о другом, она стремилась постичь скрытый смысл и значение моих слов.
— Это хорошо! — заметила она, когда я замолчал. — И опасно, как любое человеческое увлечение. Доротее нельзя чересчур волноваться. А музыка вызывает много эмоций.
— Гораздо меньше, чем вы думаете.
Она словно ушла куда-то далеко, потом вернулась.
— Я была на одном вашем концерте. И знаете, что произвело на меня самое сильное впечатление? Ваша безупречная, изящная логика.
Я удивленно посмотрел на нее. Как она до этого додумалась? Не каждый критик сделал бы такое замечание.
— А что вы называете логикой в музыке?
— Я не специалист, и мне трудно объяснить. Такая музыка, как ваша, была бы ей полезна. Но не та, которую считают современной и модной.
Было ли в этом что-то обидное для меня, не знаю.
— Не беспокойтесь, — сказал я. — Музыка, которую она переписывает в издательстве, прежде всего скучна. Так что никакой опасности нет.
— Да, верно, — согласилась она. — Даже музыка может быть скучной. И в этом, вероятно, есть какой-то парадокс. В вашей музыке, например, все кажется очень точно рассчитанным. Человеку несведущему она может показаться монотонной…
— Пожалуй, вы правы, — подтвердил я. — В известном смысле музыка — это математика.
Это как будто удивило ее, и она взглянула на меня с интересом.
— Одно время я больше любила литературу. Она, безусловно, не может быть такой математически совершенной, как музыка. Хотя бы потому, что слова слишком грубы, затасканы, даже опошлены. С таким испорченным материалом трудно создавать совершенные произведения искусства.
— А правда, что вы окончили филологический?
— Кто это вам сказал?
— Доротея.
— Правда. Сначала я кончила филологический, а потом медицинский.
— Извините, я не вижу ничего общего между этими науками.
— И глубоко ошибаетесь! — ответила она немного сердито. — Обе науки изучают человека. И человеческую душу, конечно… К сожалению, литература не дала ответа на некоторые главные вопросы, занимавшие меня. И тогда я обратилась к медицине.
— И нашли ответ? — Любопытство мое было неподдельным.
Юрукова неопределенно улыбнулась.
— На все вопросы сразу ответов не найдешь. Но самый важный из них я словно бы нашла благодаря Доротее.
— Серьезно? Какой же?
— Ну, это вы сами должны понять! — рассмеялась Юрукова. — Она всегда несет его в себе. А вы человек интеллигентный.
— Спасибо, — сказал я.
— И долго еще Доротея собирается жить у вас?
Этот вопрос застал меня врасплох.
— Об этом я как-то не думал, — смутившись, признался я.
— Нужно подумать! — твердо сказала она. — Доротея не должна слишком сильно привязываться к вам. Для нее расставание всегда болезненно.
— Судя по расставанию с вами, вряд ли.
Я почувствовал, что задел ее. Она как-то зябко повела плечами, но ответила спокойно:
— Тем лучше… Значит, она входит в норму. Все-таки будьте к ней внимательны. Если у вас возникнут сомнения, приходите посоветоваться.
— Что значит — сомнения? — спросил я осторожно. — Она буквально каждый день чем-нибудь потрясает меня.
— Например?
— Я уже вам говорил о ее способности к телепатии.
— Ну, это не должно вас тревожить! — засмеялась она. — Этот прекрасный цветок скрыт в душе каждого человека. И когда-нибудь должен расцвести…
— А вы считаете, что у нее в душе он уже расцвел?
— Не совсем. Но я видела, как цветет миндаль в январе. А скажите, она предлагала вам летать?
— Нет! — изумился я. — Как это летать?
— Как птицы, например… Это одна из ее навязчивых идей… Или ее мечта, которая характеризует ее с самой хорошей стороны. Вам никогда не снилось, что вы летаете?
— Нет, — ответил я.
— А вот мне снилось. Я лечу спокойно и свободно, как птица. Над лесами и озерами. Вы думаете, это случайно?
Нет, я не думал, что это случайно. Я полагал, что пациенты оказали на нее свое влияние. Она, наверно, тоже поняла, что переборщила, откинулась на стуле, и под халатом четко обрисовалась ее девическая грудь.
— Не пугайтесь незначительных рецидивов, — продолжала она. — И ее тоже не пугайте. Я лечила ее сильными средствами. Она все еще как одурманенная.
— Да, пожалуй, — без энтузиазма согласился я.
— Это не так уж страшно. Ведь вы сможете соприкасаться с ее душой. И вы сами поймете, какая у нее, в сущности, светлая душа. А это большое счастье. Человеческая душа нечто гораздо более странное и невероятное, чем ее мог себе представить даже такой писатель, как Достоевский. Мы не ведаем ни ее настоящей силы, ни ее ужасающей слабели. Кроме, пожалуй, писателей и психиатров. У них хоть есть возможность время от времени заглянуть в щелочку…
Мы помолчали. Каждого из нас занимали свои мысли и опасения.
— Я надеялся, что вы меня подбодрите, — произнес я наконец. — А вы меня, скорее, напугали.
— А может, это я нарочно! — пошутила она. — Хотя я уверена, что вы никогда не перешагнете барьера.
— Какого барьера? — встревожился я.
Она поколебалась, потом как бы вскользь заметила:
— Это я так, к слову… Одно я хочу сказать: ничто не должно резко нарушать ее внутреннего равновесия.
— Да, понимаю, — согласился я.
Позднее я убедился, что ничего не понял. А тогда я почувствовал, что нам и впрямь не следует продолжать разговор, если мы не хотим еще больше перепугать друг друга. Лучше всего было уйти из этого кабинета, в который медленно, как слизь, просачивался больной воздух клиники. Я стал прощаться.
— Спасибо, доктор Юрукова. Буду держать вас в курсе.
— Подождите, вы же забыли, зачем пришли.
Она вышла из кабинета и скоро вернулась с прозрачным полиэтиленовым мешочком в руках.
— Ее вещи… — сказала она. — Проверьте и распишитесь.
Деваться было некуда, я высыпал содержимое мешочка на стол. Кроме паспорта, там было золотое кольцо, золотая монета, зеленый камешек, похожий на яшму. И русый локон, светлый, почти прозрачный, точно тоненький серп луны на светлом небе.