– Куда? – скучно осведомился Жека.
Побледнел, ох как побледнел! Хан с большим удовольствием отметил это обстоятельство и усилил нажим:
– В машину. Поедешь с нами. Завтра с утра переведешь мне бабки и…
– Сам переведешь, – ответил Жека с еще более скучающим видом. – Холуев здесь нет. Типа Олежки Ляхова.
К ногам Хана шлепнулся увесистый целлофановый сверточек, заставив бойцов нервно вскинуть оружие.
Внутренне похолодевший Хан не вздрогнул, хотя решил поначалу, что сейчас прогремит взрыв. Выдержав томительную паузу, он расслабился и потрогал сверток носком туфли:
– Что это?
– Печать и несколько платежек с моей подписью. Разберешься.
Заходящее солнце незаметно окрасило все вокруг в ярко-розовый цвет и растянуло по земле темные тени, доведя их до гротескных размеров. Тень Жеки была совершенно прямой. Тень Хана не собиралась наклоняться за брошенной подачкой.
– Подними, – сказал Хан тихо.
– Вон сколько вокруг тебя… поднимателей.
– Смелый очень, да?
– Просто гнуть спину не хочется.
– Смелый, – утвердительно кивнул Хан. – Тогда зачем вместо себя братишку подставил? Ему ведь повезло, что его возле банка шлепнули. Другая смерть его ожидала, совсем другая…
– Он сам подставился! – крикнул Жека. – Слышишь, ты? Сам! Каждый отвечает за себя!
– Согласен. Он ответил. А ты как собираешься отвечать?
Глаза на мертвенно-бледном лице Жеки сузились, собрались в непроницаемые смотровые щели, за которыми ничего не видать.
– Я? А вот так!
Подчеркнуто медленно, почти картинно, извлек он из кармана свой пистолет, на вид такой боевой, а на деле – змея без ядовитых зубов. Заряженный, он отказался убить хозяина. Лишившись патронов, сработал так, как Жека и рассчитывал.
В него выстрелили сразу из двух стволов. Потом добавили уже пятикратным залпом.
Картечь и пули, направленные в Жеку с разных сторон, заставили его крутануться на месте, и верный черный плащ в точности повторил это стремительное движение.
Одинокий человек, у которого когда-то были любимые и друзья, вошел в свой последний короткий штопор и стал медленно падать на землю.
И при этом он улыбался! Расстрелявшие его пацаны могли поклясться в том, что умер он стоя, но еще до того, как умер, успел улыбнуться неизвестно чему, неизвестно кому.
Жека рухнул на асфальт неумело и некрасиво – он не умел умирать, не научился, ведь каждому приходится делать это с первой попытки.
Не успел он окончательно распластаться на земле, не успели отзвучать суматошные выстрелы охранников, как беззвучно прилетевшая издалека пуля коротко чмокнула Хана в плешивый висок, вышибив из его головы ошметки мозгов заодно с обрывками последних мыслей. Возможно, ему удалось сообразить, что он убит наповал. А еще удалось сделать вперед пару шаркающих шагов, как если бы захотелось Хану улечься поближе к странному парню в допотопном плаще.
– Куда? – азартно спросил Толик, ерзая за парапетом. – В плечо? В ногу?
Майор, перечеркнувший метким выстрелом доверенную операцию и собственную карьеру, не отвечал. Ему было некогда. Плавно перемещающийся ствол винтовки легко настигал фигурки бандитов, одну за другой, а потом на них ставился прицельный крест. Будто смерть прохаживалась своей невидимой косой по площадке перед посадкой.
…Лежащий ничком парень, конвульсивно дергающий ногой словно в поисках утерянной поодаль кроссовки…
…Этот – лицом в луже, побуревшей от крови…
…Некто зависший на кустах, а подле него все еще дымящийся окурок…
Майорский палец продолжал нажимать на курок, валя в первую очередь тех, кто находился рядом с Жекой.
Плоп! Бегущий споткнулся, полетел кувырком под колеса выруливающей со стоянки машины. Плоп! Застывшему столбом охраннику с карабином в руках снесло половину черепа. Плоп! Уползающий в заросли замер, так и не добравшись до укрытия.
Майор прекратил стрелять только тогда, когда сообразил, что жмет на курок вхолостую. Кончились патроны. Перезаряжать винтовку было нечем и незачем. Поле боя опустело, если не считать мертвых да умирающих. В направлении города мчалась вереница машин, унося поредевшее воинство Хана. Впрочем, какого еще Хана? Не стало его, кончился.
Майор повел взглядом вдоль площадки, оценивая созданную его стараниями картину. Не задержавшись на второстепенных персонажах, взгляд остановился на двух главных фигурах, улегшихся перпендикулярно друг другу. Это напоминало букву Т. Трагедия? Тоска?
– Ну, бля!.. Вот же, бля! – растерянно бубнил Толик, не в силах выразить переполнявшие его эмоции. – Как же так, бля?
– Не колотись ты, – попросил майор, поморщившись, как от горькой отрезвляющей пилюли. – Ничего не переделаешь… Вина моя, я и отвечу… Ты мне лучше скажи, как я теперь дочери в глаза посмотрю? Это ж ее муж был, тот, который в плаще.
Толик молчал, не зная, что посоветовать своему командиру. Бывшему командиру, в этом не приходилось сомневаться. Робко потянув его за рукав, Толик попросил:
– Поехали отсюда… – подумал и после небольшой паузы добавил в последний раз: —…товарищ майор.
Солнце садилось за горизонт непривычно медленно, все цеплялось за него, желая досмотреть, чем закончится эта история. С любопытством заглядывала в окна обшарпанного автобусика, везущего в город двух молчаливых мужчин. Один крутил баранку, смоля сигаретку не из дорогих, и глаза его слезились от дыма и ветра, врывающегося в кабину сквозь приспущенное стекло. Второй, с абсолютно сухими глазами, набирал на мобильной трубке номер домашнего телефона, уединившись на заднем сиденье.
Тогда солнце перебросило последние лучи повыше и подальше, высветив им нужное городское окошко, за которым находились две женщины. Та, которой было только четыре годика, считалась пока что девочкой. Вторая была раз в семь старше, она называлась девочкиной мамой…
– Солнышко какое! – вздохнула девочка. – А мы все дома сидим. Сидим и сидим…
Мать не ответила.
– Скоро лето будет, – сообщила девочка в пустоту, ни к кому конкретно не обращаясь.
Пустота тоже промолчала. И тогда девочка переадресовала свои рассуждения краешку солнца, выглядывающему из-за соседней крыши.
– А папы нет. И наверное, теперь не будет никогда.
Мать хотела сердито прикрикнуть на девочку, но не успела, вздрогнув от настойчивого трезвона внезапно ожившего телефона.
Она затравленно смотрела на него, прислонившись к стене в прихожей, а он все звонил и звонил, не умолкая, напоминая городской набат, возвещающий о том, что пришла беда…