– Что это за гадость?
– Это палец, – авторитетно заявляет Павел, вытягивая шею к коробочке.
– Какой… палец? – спрашивает Ладушкин.
– Мизинец, – кивает Павел и продолжает с философской невозмутимостью: – Засушенный мизинец мужчины.
Я сглатываю. Он, конечно, хирург, ему видней, но, по-моему, эта гадость, которая лежит на красном бархате коробочки, больше всего напоминает скрюченный обезьяний палец с неухоженным толстым ногтем. Я пытаюсь представить мужчину, которого так любила Ханна, что даже засушила на память мизинец и положила его, как драгоценность, на хранение в банк. Ничего не получается. Накатывает лицо Лопеса, которого как раз, бездыханного, спецназовцы волокут под руки по коридору, потом видение слегка изменяется, добавляется нежный рот Павла, длинный нос Ладушкина и добрые, беззащитные глаза Лома.
Нас усаживают в холле, ставят рядом молодого паренька с автоматом в ужасающего размера высоких ботинках, и он стоит, как приказано, не шелохнувшись, наблюдая за нами и не реагируя на вопросы. Павел, повернувшись ко мне спиной, что-то сует старшему группы, я понимаю, что это наверняка удостоверение, и в мое полнейшее безразличие, в мою усталость и отчаяние пробирается любопытство – тонкой струйкой дыма от сигареты директора банка, он сидит рядом. Страшно захотелось посмотреть, что там написано.
– Четверо убитых, семеро раненых, девушка-сержант медицинской службы жива и невредима, – понуро кивает Ладушкин. – А по логике, именно она должна была пострадать первой, как наименее опытная. К тому же она одна тут была в форме. – Тронув осторожно шишку у себя на лбу и скривившись, Ладушкин, вероятно, подумал, что тогда бы урна не соприкоснулась с его лбом, но ничего не сказал. – И именно эта девушка обезвредила бандита. Смешно. А где ваша сотрудница, она сидела за тем окошком? – спрашивает он директора.
– Всех увели и заперли в моем кабинете. – Директор нервно курит. – И что это было, я вас спрашиваю? Что это было?
– Ваша охрана открыла дверь служебного входа в субботу вечером для доставки какого-то оборудования, не поинтересовавшись, отдавал ли банк вообще что-то на ремонт. Двое бандитов предприняли попытку ограбления. – Ладушкин говорит спокойно, как читает протокол. – Один схвачен, второй бежал. А может быть, их было больше, спросите вон того хлыща в горчичном пиджачке, он не пострадал, спрятался в холле. – Инспектор кивает на Павла, что-то объясняющего мощному спецназовцу. Спецназовец издалека смотрит на меня непроницаемым взглядом и категоричным жестом отодвигает от себя жестикулирующего Павла.
– Я вас спрашиваю, – с маниакальной настойчивостью повторил директор, – что было в ячейке?!
– А, пожалуйста. – Ладушкин услужливо ему протягивает коробочку. – У меня пока не отобрали, можете посмотреть.
Вместе с директором банка я еще раз внимательно разглядываю засушенный палец. Минуты две разглядывания, потом директор, довольный, откидывается на спинку кресла.
– А вы знаете, я даже удовлетворен, – кивает он. – Да. Вполне.
– А я нет. – Ладушкин закрывает коробочку.
– Все нормально, – продолжает директор. – Представьте только, лежала бы там какая-нибудь бирюлька из золота с бриллиантами, вот была бы обидная банальность!
– Да уж, – соглашается Ладушкин. – Столько людей покалечили из-за засушенного пальца, банальностью, конечно, это не назовешь.
– Да нет, вы не понимаете! У меня в банке происходит шпионский триллер с переодетыми агентами, стрельбой, все полы теперь в крови. Мебель вот, – он засовывает палец в дырку от пули в тонкой коже спинки кресла, – попортили, персоналу невроз обеспечили месяца на два. Охранную систему придется менять, клиентов вспугнули, а это значит – полгода пролета со сделками, пустые сейфы, и из-за чего, спрашиваю вас я? Что там такого было в этой ячейке номер девять? А? Какие такие сокровища или секретные материалы? А пальчик там, отрезанный пальчик какого-то туземца, и все! По крайней мере, – добавляет директор в изнеможении, – это оригинально.
В ближайшие десять минут из отрывочных разговоров суетящихся в холле специалистов из ФСБ я поняла, что фургон, на котором подъехали нападавшие, пока не найден. По их первой версии, один из нападавших прошел через служебный вход, другой – через главный, уложив попавшуюся на пути охрану.
Молодой суетливый человек в костюме размера на два больше положенного, в котором он жутко напоминал снующую туда-сюда вешалку, возбужденно уверял начальство, что у бандитов должен быть сообщник в банке или из конторских людей. Его досадливо отодвигали рукой, потом направили записать наши данные из документов. Как только он увидел коробочку с пальцем, сразу же на нее переключился, заметался по холлу в поисках пакета с липучкой, очень подозрительно смотрел на Ладушкина и приказал директору банка прекратить курить.
Когда, наконец, нас отпустили, Ладушкин с прижатой к шишке на лбу металлической зажигалкой – он подобрал ее на полу в холле – и я, едва не падающая от усталости, так что инспектору пришлось подхватить меня под руку, вышли из банка, прошли мимо суетящихся людей в форме, и… Сначала я услышала визг тормозов и ругательства водителей. Потом в наступивших сумерках, достаточных, чтобы начали тлеть фонари, увидела странно знакомую фигуру, перебегающую улицу. Я бы узнала Лома, если бы он не скорчился, если бы он не прятался за проезжающие машины. К этому времени мы с Ладушкиным, вероятно, изнемогли до крайней степени, а он к тому же плохо ориентировался из-за удара по лбу, этим можно объяснить нашу заторможенность и полное равнодушие к происходящему.
А происходило следующее. Перебежав улицу, Лом, все еще не узнанный мною (в момент, когда он появился совсем близко, я старалась рассмотреть странный предмет в его правой руке), подскочил к Ладушкину, размахнулся огромным разводным ключом (вот что это было!) и ударил того по ноге. Чуть повыше коленки. Ладушкин рухнул на бок, совершенно беззвучно, с выражением удивления на лице. Вероятно, удары гвоздодером в основание черепа и урной по лбу вогнали его в состояние полного непротивления. Схватив за руку, Лом протащил меня сквозь строй сигналящих автомобилей, затолкал в машину, заставил лечь на заднем сиденье и так лихо рванул с места, что устроил на дороге затор из совсем не ожидающих этого автомобилей.
Убедившись, что я жива, что мы не стали жертвами аварии, что все это происходит наяву, я осторожно приподнялась и спросила: «Зачем?» В свете набегающих фонарей распухшее ухо моего оператора просвечивало алым.
– Я тебя спрячу, – возбужденно заявил Лом. – Я все видел. Я видел, как подъехала группа захвата, ты вышла с отчаянием на лице, я тебя отбил, как ты и просила! Нас никто не найдет! Только я и ты!
Застонав, я легла опять. Поджала к животу ноги. Подумала – плакать? Ругаться? И вдруг заснула, мгновенно отключившись под перечисление Ломом всех известных ему вариантов совместного счастья.
Проснулась я в комнате, залитой солнцем. Чуть приоткрыв глаза и не увидев знакомой фотографии, хотела было повернуться на другой бок, но тут обнаружила, что кто-то массирует мои ступни в колготках. Вот отчего это странное ощущение во сне! Скосив глаза, я разглядываю совершенно незнакомого молодого человека, усердно разминающего мои ноги. Ну вот, это случилось. За последнюю неделю я все время бегала по самому стыку пересекающихся вариантов собственной судьбы.