Она, похоже, забыла, с какой радостью мы оттуда уезжали. Любить легче на расстоянии.
— Давай воспринимать это как командировку, — сказал я голосом старшего.
— Ты сам знаешь, что это не так. Мы до конца своих дней будем жить здесь.
— Но тебе же в Америке тоже нравится!
— Очень нравится! И эта страна могла бы стать моей. Если бы я не думала всё время, что здесь должно находиться только мое тело, а душою я должна жить там. Что я обманываю каждого человека, которому я говорю «Hi!». Что завтра неизвестно, что мне прикажут с этим человеком сделать.
Роза — Рита! — посмотрела на меня, и глаза ее, до этого напряженные, почти злые, вдруг смягчились. Наверное, по моему лицу было понятно, что я тоже отнюдь не наслаждаюсь нашей ситуацией.
— Они могут про нас забыть? — помолчав, спросила она.
— Вряд ли.
— Тогда давай или вернемся в Москву, или переедем в другое место и никому не скажем, куда.
Я молчал.
— Нет? Что, это невозможно — собрать вещи и перебраться куда-нибудь в Аризону? У Сакса там сын — он поможет нам найти работу. Он наверняка знает кучу народа!
Я молчал.
— Нет? Так не получится? Почему? Кто нас будет искать? Как?
— Это кризис вживания, — казенным голосом сказал я. — Нас предупреждали.
Рита хотела что-то сказать, но передумала. Я ждал. Через минуту она уже открыла рот, но снова передумала. Просто поднялась на ноги, отряхивая с икр прилипший мокрый песок, и заключила:
— Хорошо, поживем еще. Время покажет.
Это было за несколько месяцев до того дня, когда, после трехлетней жизни в качестве кубинских эмигрантов надежда на то, что про нас забыли, улетучилась с получением злополучного письма.
И вот накануне эта встреча с Арменом в университетском парке. Я, разумеется, поскольку мы оба были сотрудниками, подробно пересказал Рите весь разговор, заранее опасаясь, что она не сумеет сдержать эмоции. Но Рита ничего не сказала, только как-то отгородилась и от этой темы, и от меня. Это ее короткое «Вещь!» было первым словом, когда она была сама собой и обращалась ко мне как к человеку, которого она любит. Я не успел развить успех.
Людей в ресторане было немного, дети уже устраивались за столом пить кока-колу, и, отвлекшись на них, я не заметил, как вошел тот самый человек со вчерашней фотографии. Я отметил даже не силуэт, а два тесно посаженных глаза, направленных прямо на меня.
Вживую это не было похоже на двустволку. Однажды в России, в Псковской области, я столкнулся в лесу с волком. Поперек тропинки упало большое дерево, ствол которого из-за толстых ветвей повис где-то в метре над землей. Я нагнулся посмотреть, чтобы понять, пролезать мне под стволом или лучше обойти, и встретил по другую сторону два напряженных глаза. Волк трусил мне навстречу метрах в десяти, не больше — видимо, задумался. Я еще решил было, что это просто большая дворняга. Но в следующую секунду животного на тропинке уже не было. Оно наверняка отскочило в сторону, но я этого не видел, хотя и не отводил взгляда. Я понял, что это был волк не только потому, что собака не боится человека, во всяком случае, рассмотрела бы его. Взгляд зверя был немигающий, холодный, а глаза были посажены совсем близко.
И вот такие же глаза уткнулись в меня в Crab House. Буквально на долю секунды — человек, который явно вышел со мной на связь, скользнул взглядом дальше и пошел, видимо, собираясь присесть за столик позади нас.
К нам вслед за ним шел официант — не тот, с фотографии, который только что вошел, а работник Crab House’а. Помню еще, что боковым зрением я видел двух мужчин за столиком слева от меня. Одним из них, тем, кто сидел лицом к нам, был как раз он, Метек, мой теперешний сосед из «Бальмораля». У него были те же вьющиеся волосы, та же курчавая борода — только еще без седины. Я запомнил его, потому что смутно подозревал, что уже видел его на Кубе. Пялиться на него было неудобно, и я потянулся к пиву.
Я подносил свою кружку к губам, когда справа раздался сильный хлопок. Кружка разлетелась на осколки у меня в руке. Это было рефлекторно: прежде чем я понял, что в меня стреляли, я стал падать на пол. Но это была лишь первая пуля. И, мне иногда кажется, кто-то палил еще и очередью, из автомата — не понятно, в кого, и вообще я в этом не был уверен.
Я уже говорил, звуки того дня в моей памяти не сохранились — только изображение. Причем — в кино это показывают совершенно правильно, это так и есть — окружающий мир перед моими глазами превратился в череду сменяющих друг друга кадров, в слайд-фильм. Первый слайд — лица Карлито и Риты (они сидели напротив меня, а Кончита — справа). Вот их болтающие лица, и вот — я падаю — столешница скрывает их от меня. Слайд номер два — через частокол ножек столов и стульев поднимаются сидевшие напротив меня мужчины, в том числе и Метек. Следующая картина ужасная — дальше я уже видел всё как через запотевшее стекло. Отлетает в сторону стул, и на пол скользит Рита. Два других слайда я никогда не вспоминаю. Потом — опять Рита, уже неподвижная, с нелепо подвернутой рукой. Я вскочил, и последнее, что я увидел, был убегающий с пистолетом в руке Метек. Почему-то он не выстрелил в меня еще раз, хотя и мог это сделать.
Может, он понял, что я и так уже уничтожен.
Я совершенно не помню приезда полиции. В сущности, в памяти у меня не осталось ничего из того, что случилось дальше в тот вечер и в последующие дни. Пару лет назад Сакс рассказал мне, что я после этого месяц пролежал в клинике, на уколах. Он не уточнил, но я понял, что это была за клиника — психушка! Но я этого абсолютно не помню.
Я вернулся к жизни внезапно: я сидел в нашей комнате на кровати, вещи уже были собраны. Оказывается, был конец марта, и я уезжал на Восточное побережье. Сакс сидел рядом со мной, обняв меня за плечо. Его шоколадная щека — я впервые оказался к ней так близко — была выбрита неровно, из уха торчал пучок седых волос.
— Ты точно хочешь уехать? — спросил он нараспев своим глубоким голосом, как будто пропел «Иисус любит тебя».
Я кивнул. Сакс стиснул меня рукой и тяжело поднялся на ноги:
— Ты знаешь, что здесь тебе всегда рады.
Сакс не обманывал меня. Я проверяю это уже много лет — каждый раз, когда приезжаю в Сан-Франциско.
Я не то чтобы заснул. Но уже вступил в пограничную зону между явью и сном, сидя на стуле у открытого окна. Во всяком случае, когда послышалась увертюра из «Женитьбы Фигаро», мне пришлось пару секунд соображать, где я нахожусь и что происходит. Мой французский телефон, не переставая играть, мелко подскакивал на поверхности стола, как кружочек кабачка, не желающий ложиться на раскаленную сковородку.
Разговор был столь же содержательным, что и обычно.
— Через три часа, — по-французски сказал Николай.
— Вы ошиблись, — по-английски ответил я. И, нажав на кнопку отбоя, также по-английски выругался вполголоса: «Черт! Черт! Черт!»