Николай посмеялся вместе со мной и вдруг задал мне неожиданный — от него неожиданный — вопрос:
— А ты русский? Прости, конечно.
Я ничего не ответил. Я и сейчас не знаю ответа.
Помню, как я впервые вернулся в Москву после нашего отъезда в 78-м. Это было уже после смерти Риты и детишек, перед тем, как мы познакомились с Джессикой. Да, где-то году в 85-м. Это было в конце апреля, перед самым началом антиалкогольной кампании Горбачева, и винные магазины еще не превратились в поле брани. В очереди нас стояло человек пятнадцать, не больше. Было это утром — спиртное продавали с 11 утра, значит, в половине двенадцатого.
Я уже подходил к прилавку, когда в магазин вошли двое синюх. Денег на бутылку у них не хватало — там была «Московская» за 2 рубля 87 копеек, с зеленой этикеткой, от которой передергивало, словно от тормозной жидкости. По слухам — я сам не пробовал ни того, ни другого. Так вот, денег у них не хватало, да и выстоять очередь они были не в состоянии — трубы горели. И они пошли вдоль очереди, предлагая всем — там были одни мужчины — выпить на троих.
Один, нечесаный и с отекшей харей уже обреченного алкоголика, молчал. Спрашивал второй, с нездорово худым лицом, заросшим многодневной щетиной.
— Третьим будешь? — спросил он стоящего за мной.
Тот отрицательно покачал головой. Мужик посмотрел на меня, потом на мой вельветовый костюм персиково-розового цвета (я называл его «поросячьим») и, пропустив меня, обратился к следующему, стоящему передо мной:
— Третьим будешь?
Я понял, что на родине меня уже списали.
…В «Феникс» я вернулся пешком — это заняло десять минут. Наклеил в переходе усы и брови, у ADC ничего покупать не стал, только ответил на приветствие торчащего в дверях усатого продавца. Я в этом квартале становился своим. Хорошо ли это?
Поднявшись в номер, я установил на струбцине свой арбалет и приготовился ждать. Окно Метека было закрыто — значит, он всё же вернулся и включил кондиционер. Если только… Я похолодел. А если его в номере уже нет?
В пол-одиннадцатого окно еще было закрыто, и в одиннадцать, и в половине двенадцатого. Я отбил поползновения горничной с валиками жира по всему телу убраться в моем номере и посмотрел новости по Франс-2. В этой гостинице с номерами по 50 евро кабельного телевидения не было, так что к CNN я вернусь дома. Всё остальное время я прокручивал в голове историю со Штайнером, ставя себя на его место.
Итак, я, Штайнер, привез откуда-то — из Америки, Израиля, Кореи, даже из Индии или с Тайваня: сегодня масса стран, в которых мотыгу заменили сразу высокие технологии, — некий порошок, который я доставал по заданию русских. В ходе операции я понял, что за этим порошком охотятся и ливийцы, а прощупав их, убедился, что они готовы заплатить намного больше. Пока шли переговоры — а Париж идеально спокойное место для торга, — я перестал выходить на связь с русскими. Поскольку гостиницу мою они знали, я перебрался на чью-то квартиру в курдском квартале 10-го округа.
Однако контейнер, из-за которого я — я, Пако! — перерыл весь номер, видимо, всё же был спрятан в «Клюни». Так что мне, то есть теперь уже опять Штайнеру, пришлось туда вернуться. По-видимому, я даже собирался там переночевать, поскольку назначил встречу с Фатимой для передачи контейнера на 8.30 в субботу.
Хотя нет! Нет, здесь что-то не клеилось. Штайнер не мог ночевать в «Клюни», прекрасно понимая, что русские ищут его по всему городу. Зачем тогда Фатима приезжала к гостинице? Запасная встреча в случае неявки в назначенное место? Скорее это! Ливийцы вряд ли послали бы к нему гонца просто так, чтобы сообщить, что это субботнее утро было безоблачным и теплым. Они бы всё же попробовали связаться с ним по телефону, в крайнем случае, позвонили бы в «Клюни». Наверное, именно туда и звонила Фатима, когда я выходил из отеля.
Но что же произошло дальше? Я на месте Штайнера взял бы спрятанный в «Клюни» контейнер, передал его ливийцам, получил деньги и тут же смылся в свою квартирку в парижском Малом Конюшенном переулке. А еще лучше — вообще убрался бы из города. На машине — благо, контролировать все выезды из Парижа не в состоянии никто, и границ на большей части Европы уже нет. Но Штайнер этого не делает. Он усаживается у всех на виду в холле гостиницы, заказывает себе кофе — наверное, тоже мало спал в последнее время — и явно кого-то ждет. Да, вспомнил я, он даже открывает окно, подавая кому-то знак. Или нет? Ведь место у окна могло быть занято, и тогда ему было бы странно просить, чтобы окно открыли. Может, ему действительно было жарко?
Так или иначе, люди, которые поднялись к нему в салон отеля, были совсем не те, кого он ждал. Если это действительно были немцы, скорее всего, это были бывшие агенты Штази, как и Штайнер. А дальше, по крайней мере, два варианта. Либо они действовали по нашей просьбе параллельно со мной и Николаем — в Конторе наверняка не рассчитывали на нас одних. Либо немцы вели свою игру, как, впрочем, и Штайнер. Может, это были его подельники, которые подозревали его уже не в двойной, а в тройной игре? Это скорее было похоже на правду. Если бы Штайнера прикончили «наши» немцы, меня бы не просили приехать в «Клюни», чтобы разобраться, что с ним произошло.
А если эти немцы совершенно не собирались убивать Штайнера? Возможно, они хотели всыпать ему в кофе какой-то препарат, например, сильное снотворное или психотропное средство, с целью забрать его оттуда. Или даже проще: они припугнули его на словах! Но Штайнер среагировал неожиданно — взял и умер! Его партнеры испугались и убежали. У таких людей документы редко бывают в порядке, а тут еще им предстояло убедить полицию, что они не имеют никакого отношения к инфаркту человека, который вовсе не был рад их появлению. Как бы то ни было, я теперь сильно сомневался, что Штайнер был убит. Скорее всего — жизнь любит такие штуки, — причина его смерти, придуманная для постояльцев гостиницы сознательным чернокожим портье, и была настоящей. Это был сердечный приступ! Убивать агента, тем более не получив контейнера, никому не имело смысла.
А то, что порошок не попал в руки ни к нам, ни к ливийцам, было очевидно. Иначе невозможно объяснить притяжение, которое гостиница «Клюни» продолжала оказывать на меня и на Фатиму. Где же он был, этот контейнер? Остался в кармане у Штайнера и теперь тщательно изучается в лаборатории ДСТ? Скорее всего, дело обстояло именно таким образом. И тогда смысла в моем пребывании в Париже больше не было, и очень скоро Николай подтвердит мне этот вывод.
Я повеселел и налил себе стаканчик «сансерра». Постояв ночь в холодильнике, вино было как раз требуемой температуры.
На экране телевизора мелькнуло — звук я выключил — лицо Фиделя Кастро с его пугающим, отстраненным от мира людей взглядом, и мне вспомнилась Куба.
Мы с Ритой были тогда совсем молодыми: мне — 21 год, ей — 23. Детям исполнилось по году — и ходить, и говорить они научились там. Мы впервые выехали из Союза, и нам казалось, что мы попали в сад Эдема. Вокруг росли пальмы, тень во дворе нашего дома давали деревья манго и авокадо, а на лужайке, где копошились дети, зрели гроздья бананов.