Из зарослей молоденького сосняка Костров видел, как Снежко перешел замерзшую речку, легко взбежал на крутой противоположный берег и скрылся за строениями маленького поселка.
Снежко должен был выяснить, нет ли в поселке посторонних и дома ли староста Полищук, у которого он обычно останавливался.
«Начал служить нам за страх, а продолжает служить за совесть», — говорил про Полищука покойный Багров. В самом деле, Полищук за это время стал верным помощником партизан, не раз доказывая свою преданность на деле. Партизанам часто приходилось укрываться в леспромхозе, пользоваться услугами и гостеприимством старосты, ночевать в его доме.
У немецкой администрации Полищук продолжал числиться на хорошем счету, и это было очень удобно. Правда, после похищения Бергера, произведенного недалеко от леспромхоза, у Кострова возникли опасения: не пострадает ли Полищук? Но этого не случилось. Видимо, Бергер и в самом деле никого не предупредил о своем отъезде. Так или иначе, но Полищука не трогали. С обязанностями старосты Полищук успешно справлялся, и оккупанты никаких претензий к нему не предъявляли. Иногда, правда, возникали трудности, но в таких случаях старосте приходили на помощь партизаны. Как-то в начале декабря Полищук получил от управы сразу два срочных наряда на доставку дров для комендатуры и для психиатрической больницы. Второй наряд удивил и Полищука и партизан. Они отлично знали, что психиатрической больницы уже давно не существует и под ее вывеской скрывается какое-то иное учреждение.
Эти два наряда поставили старосту в затруднительное положение. Для заготовки дров требовались рабочие руки, а их в леспромхозе было совсем немного, Полищук написал в управу, что для комендатуры он доставит дрова в декабре, а для больницы — только в январе. «Все доставить в декабре. Не выполните — в тюрьму», — ответили ему.
В дело вмешались Пушкарев и Зарубин. В их планы не входило ссорить старосту с оккупантами, а тем более, терять этого человека, уже проверенного на практической работе и оказавшего партизанам много услуг. В леспромхоз направили группу партизан, и через несколько дней Полищук доставил дрова одновременно и в комендатуру и в больницу, за что получил от управы благодарность.
В ожидании Снежко Костров топтался на месте и тоскливо поглядывал на зовущие, приветливые огоньки, мерцавшие по ту сторону реки в домах поселка. Хотелось скорее попасть туда, в тепло и уют жилья, где можно отогреться, выпить кипятку, отдохнуть.
«Хоть бы все оказалось в порядке, — подумал Костров. — Что-то Трофим задерживается».
В это время из-за реки раздался условный сигнал — легкий посвист.
Костров перебрался через замерзшую, занесенную снегом речушку. Снежко стоял на краю поселка, около бани, и огонек цигарки смутно освещал его лицо. Все было хорошо — в поселке спокойно.
— О нас уже соскучились, — рассказывал Снежко. — В доме Полищука хлеб пекут, такой дух стоит — красота! Пойдемте скорей.
Поставив лыжи в пустой холодной бане, Костров и Снежко направились к избе Полищука.
Жителей поселка, преимущественно стариков и женщин, партизаны не опасались, да их и было всего девятнадцать человек. А сейчас на улице совсем никого не было видно. Только в отдельных домиках мерцали огоньки.
В трехкомнатной избе старосты было тепло. Пахло горячим, свежевыпеченным пшеничным хлебом. Гости, как всегда, расположились во второй комнате, половину которой занимала только что вытопленная большая русская печь. В полу этой комнаты было творило, ведущее в подвал и прикрытое домотканым ковром. Подвалом этим, в случае надобности, всегда можно было воспользоваться.
На лежанке, куда Костров и Снежко тотчас же забрались, было жарко, точно в парной. Решили сначала раздеться и отогреться, а потом уже ужинать.
Пока жена Полищука, энергичная подвижная старуха, хлопотала насчет еды, Костров и Снежко, вытянувшись на лежанке, беседовали с хозяином о делах.
Широкоплечий, толстый, с большим, выпирающим вперед животом, староста сидел на скамье, широко расставив колени и упершись в них руками. Его белое, с аккуратно подстриженной бородой лицо и грузная фигура, казалось, выдавали в нем человека, не привычного к физическому труду. На самом же деле было не так. Несмотря на свои шестьдесят два года, Полищук владел топором и пилой не хуже молодого, так как всю свою жизнь провел в лесу. Родился он в лесу в шалаше смолокура, в лесу собирался и умирать. Он начал свою самостоятельную жизнь лесорубом, работал трелевщиком, каталем, потом освоил полюбившуюся ему профессию сплотчика, вязал плоты и водил их по рекам. А начав стареть, Полищук вернулся в лес и уже более пятнадцати лет служил в этом леспромхозе на разных должностях. Когда его в шутку спрашивали, что надо есть для того, чтобы отрастить такой живот, как у него, он обычно отвечал, что надо пять раз в день пить чай по десять стаканов сряду, а съестное употреблять лишь раз в сутки, в завтрак.
Докладывая Кострову о делах, староста сказал, что из города вернулась Анастасия Васильевна Солоненко. Костров попросил позвать ее и, спустившись с лежанки, стал натягивать подсохшую рубаху. Его примеру последовал и Снежко.
Полищук хотя и был осведомлен о том, что партизаны пользуются услугами Солоненко, но не знал, какие именно поручения она выполняет. На этот раз Солоненко должна была принести от Беляка документы, с которыми Костров и Снежко могли бы открыто показаться в городе.
Полищук почти сейчас же вернулся вместе с Солоненко. Анастасия Васильевна, сорокадвухлетняя женщина, рано потерявшая мужа и работавшая до войны истопницей в бане, выглядела старше своих лет. На ее худом, белом, испещренном морщинами лице молодо выглядели лишь большие черные глаза.
— Здравствуйте, — тихо приветствовала она гостей.
— Здравствуйте, Васильевна. Что нового? Как дела? — спросил Костров.
— Как всегда, ребятки. Хвалиться особенно нечем.
— Садитесь, рассказывайте.
Вошедший вместе с нею староста вышел. Васильевна села на кончик табуретки, серая шерстяная шаль упала с ее головы на плечи.
— Рассказывать особенно нечего… — начала она. — Видалась с Дмитрием Карповичем. Жив, здоров, хлопочет все, велел кланяться. Сказал, что в гости ждет, и вот передал пакетик. — Она вытащила из-за пазухи небольшой конверт и подала Кострову.
— Как в городе? Чем там дышат? — расспрашивал Костров.
— Беспокойно что-то…
— Почему?
— Ничего не поймешь, — махнув рукой, ответила Солоненко. — Одни болтают, что на фронте наших бьют, другие говорят, что фашистов бьют. Открылись три новых госпиталя. Военных понаехало — полным-полно. Опять много людей в Германию угнали… Иду обратно, а на сердце как-то неспокойно, ноет. «Не иначе, быть беде», — думаю. Говорят же, что сердце вещун.
— А вы особенно на сердце не полагайтесь, — заметил Костров. — Лишь бы голова была в порядке. В наших с вами делах, если только с сердцем считаться, то, конечно, беды не миновать. Уж такая наша жизнь.