— Так точно, товарищ полковник! — сказал Петрунин и виновато покосился на меня.
Я развел руками и сказал:
— Не знал я, что за такое короткое время среди моих друзей появится уже второй «предатель».
Решетов и Фирсанов рассмеялись.
Когда вывели Гюберта, он на мгновение сощурился от солнца, постоял на площадке трапа, а потом медленно спустился. Его подвели к Решетову. Рядом с Гюбертом поставили Похитуна. Как они отличались друг от друга! Гюберт стоял выпрямившись, надменно подняв голову. В лице его не было ни кровинки. Губы плотно сжаты. Приметный шрам четко вырисовывался на лбу. А Похитун походил на побитую собаку. Его тонкие и кривые ноги заметно дрожали в коленях.
— Если я не ошибаюсь, — обратился Решетов по-немецки к Гюберту, — передо мной стоит майор германской разведывательной службы Вильгельм Гюберт?
— Вы хорошо осведомлены, господин полковник, — с подчеркнутой вежливостью по-русски ответил Гюберт.
— Освободите им руки и отправляйте, — приказал Решетов. — Машина с охраной ждет у подъезда.
Два бойца повели пленных.
— И вы поезжайте, — сказал нам Решетов. — Вас тоже ждет машина. Поехали, товарищ Фирсанов!
Мы взяли из самолета свои вещи, попрощались с экипажем и, сопровождаемые Петруниным и Воронковым, тронулись к выходу.
Все чувствовали себя прекрасно, а когда въехали в Москву с ее широкими проспектами и просторными площадями, по-военному суровую и скромную, залитую ярким светом восходящего солнца, у меня на душе стало так легко и радостно, что захотелось петь. Вместе с Петруниным и Воронковым я едва успевал отвечать на вопросы, которыми засыпали нас Фома Филимонович, Таня, Логачев и Березкин.
Навстречу нам, погромыхивая, бежали трамваи, мягко и степенно плыли грузные троллейбусы, мчались стремительные машины. Звонки и гудки разноголосых сирен уже будоражили утро столицы.
Через час бесшумный лифт поднял нас на седьмой этаж гостиницы. Нам приготовили два номера, один против другого. В большом трехкомнатном «люксе» должны были разместиться мужчины, а в маленьком номере — Таня.
Я не буду описывать состояния моих друзей, впервые попавших в столицу. Оно и так понятно. Ведь мы попали в Москву, в столицу, в комфортабельную гостиницу — прямо из леса, из тыла врага, с территории, захваченной фашистскими оккупантами. Всего шесть часов назад мы швыряли в окна вражеского разведывательного пункта гранаты и бутылки с горючей смесью; всего шесть часов назад наши руки разили врага и сами мы подвергались смертельной опасности; всего шесть часов назад мы травили свирепых овчарок, бесшумно снимали часовых, били мебель, взрывали сейфы и набивали вещевые мешки захваченными документами; всего шесть часов назад мы во мраке ночи пробирались нехожеными тропами по дремучему лесу, думая лишь об одном — как бы не опоздать к приходу самолета!. Контраст был слишком резок.
Сейчас мы сидели в большой комнате, чинно сложив на коленях руки, и с каким-то недоумением переглядывались. В наших ушах еще раздавался грохот гранат, рокот моторов, перед нашим взором еще стояло грозное пожарище.
Представьте себе наше состояние, и вы поймете нас.
Мы молчали, видимо, так долго, что Петрунин, громко рассмеявшись, обратился к Воронкову:
— Пошли, Костя! Им надо отдохнуть.
И тут все мы, словно по команде, всполошились, засуетились, забегали, стали осматривать комфортабельный номер, заглядывать в стенные шкафы, в окна.
Мы увидели, что на диване чья-то заботливая рука аккуратно разложила комплекты чистого белья, нового обмундирования, поясные ремни, носки, носовые платки и сверкающие белизной, хорошо отглаженные подворотнички. У стены ровной шеренгой стояла дюжина пар хромовых сапог.
— Примеряйте, кому какие подойдут, — пояснил Петрунин, — а лишние я потом заберу. — И тут же спросил, кивнув в сторону вещевых мешков, наполненных документами: — А с ними как?
Я считал, что документы не следует оставлять в гостинице.
— Тогда мы их заберем, — сказал Петрунин.
Он и Воронков взяли по два мешка и, распрощавшись с нами, удалились…
Мы долго натирали друг другу спины, блаженствовали в горячей ванне, полоскались под душем и, кажется, намного превысили нормы потребления горячей воды, определенные для нормальных жильцов гостиницы.
Потом подгоняли обмундирование и обувь. Практичный Фома Филимонович перебрал все двенадцать пар сапог, прежде чем выбрал по душе. Он внимательно проверял подошву, щупал рукой подклейку, мял голенища, нажимал большим пальцем на носки, пробовал прочность задника. Натянув на ноги облюбованную пару, он долго прохаживался по номеру, проверяя, как сапоги сидят на ногах…
Вечером, чисто выбритый, подстриженный, во всем новом, я предстал перед полковниками Решетовым и Фирсановым.
На этот раз доклад мой был очень краток. Я не касался подробностей. Задание было выполнено и, можно сказать, перевыполнено: от нас не требовали доставки Гюберта и Похитуна, а мы их доставили. Я подчеркнул, что без помощи партизан мы, безусловно, не справились бы с разгромом осиного гнезда.
— Товарищи заслуживают наград, — сказал Решетов и поглядел на Фирсанова.
Тот кивнул головой и произнес:
— Надо затребовать списки участников по радио.
Я подал Решетову уже готовый список, переписанный начисто.
— Вы предусмотрительны, подполковник! — заметил Решетов. — Похвально!
Фирсанов сказал, что матери Криворученко назначены единовременное пособие и пожизненная пенсия. Мать и сестра Криворученко уже извещены о гибели сына и брата.
— Но вам придется съездить к ним, — добавил Фирсанов. — Возьмите на себя эту тяжелую миссию.
— Есть! — ответил я.
Логачеву, Березкину, Ветрову, Кольчугину и Тане решено было предоставить отпуск и места в подмосковном доме отдыха, а потом уже персонально решать судьбу каждого из них.
— А вас мы никуда не пустим, — произнес Решетов. — Погостите здесь. Ваша Мария Демьяновна чувствует себя хорошо и самое большее через недельку будет в Москве. Да, да… И больше на Урал не вернется. Мы подобрали ей тут работу.
— Не возражаете? — осведомился Фирсанов.
Я только развел руками. Приятные неожиданности и сюрпризы следовали непрерывно.
На третий день, вскоре после завтрака, в наш номер вошел незнакомый подполковник с выправкой кадрового кавалериста. У него было хмурое лицо и папка в руке.
Он громко сказал:
— Здравия желаю!
Мы ответили недружно, вразнобой. Подполковник, примостив на платяном шкафу свою форменную фуражку, подсел к столу, раскрыл папку с бумагами и спокойно проговорил:
— Ну-с, приступим к делу.
По всей видимости, его профессия, приносящая людям радость, позволяла ему действовать не только с невозмутимым спокойствием, но и без всяких предисловий.