Опять вы, гордые, восстали
За независимость страны,
И снова перед вами пали
Самодержавия сыны,
И снова знамя вольности кровавой
Явилося, победы мрачный знак,
Оно любимо было прежде славой:
Суворов был его сильнейший враг.
Загадка этого стихотворения состоит в том, что его можно связать не только с польскими событиями тех месяцев, но и с революцией 1830 г. во Франции, и с кавказскими восстаниями того же времени. И во всех случаях упоминание Суворова оказывается уместным. В том же 1830-м, но несколько ранее, Лермонтов уже поднял суворовское знамя охранительства противу «знамени вольности кровавой» в известном стихотворении «Предсказание», в ХХ в. воспринимающемся как и впрямь пророческое:
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь…
Лермонтов был восприимчив к силе суворовской легенды. В известной «нравственной поэме» «Сашка» Лермонтов снова обращается к образу Суворова — покорителя Польши:
Когда Суворов Прагу осаждал,
Её отец служил у нас шпионом…
В повести 1834 г., известной под названием «Вадим» (авторское название повести не установлено), Лермонтов вводит образ Суворова во взволнованный внутренний монолог молодого героя: «Между тем заботы службы, новые лица, новые мысли победили в сердце Юрия первую любовь, изгладили в его сердце первое впечатление… слава! вот его кумир! — война, вот его наслаждение!.. поход! — в Турцию… о, как он упитает кровью неверных свою острую шпагу, как гордо он станет попирать разрубленные низверженные чалмы поклонников Корана… как счастлив он будет, когда сам Суворов ударит его по плечу и молвит: молодец! Хват… лучше меня! Помилуй Бог!.. о, Суворов верно ему скажет что-нибудь в этом роде, когда он первый взлетит, сквозь огонь и град пуль турецких, на окровавленный вал и, колеблясь, истекая кровью от глубокой, хотя бездельной раны, водрузит в чуждую землю первое знамя с двуглавым орлом! — о, какие поздравления, какие объятия после битвы…» Из этих слов ясно, каким кумиром был Суворов для лермонтовского юноши — кумиром, способным затмить первую любовь романтика. Суворов здесь выступает как деятельный романтический герой, заражающий всех своей энергией, зовущий на подвиги. Можно подумать, что это было не только чувство молодого героя повести, но и до некоторой степени чувство самого Лермонтова — может быть, юного, шестнадцатилетнего, более юного, чем автор «Вадима»… Для Лермонтова в то время Суворов был байроническим героем — мужественным и отверженным; одновременно и мятежным, и карающим мятежников.
Суворов стал героем и романтической героической драмы Сергея Глинки «Антонио Гамба, спутник Суворова на горах Альпийских». С. Глинка исследовал и литературное наследие Суворова. Из множества романов и лубочных историй о Суворове, ходивших в XIX в., обращает на себя внимание курьёзная комедия Н.Куликова «Суворов в деревне, в Милане и в обществе хорошеньких женщин». В наследии А.Н. Майкова мы находим яркое стихотворение «Менуэт. Рассказ старого бригадира», написанное предположительно в 1873 году. Это талантливая поэтическая зарисовка екатерининского века; и пусть не Суворов, а Потемкин является в апофеозе этого стихотворения, я считаю это стихотворение одним из самых «суворовских» в нашей поэзии. Право, удивительно, что О.Э. Мандельштам, если верить воспоминаниям Н.Я. Мандельштам, порывшись в поэзии Майкова, не нашел там ни одного замечательного стихотворения. Впрочем, литераторские попытки воссоздания искусственной объективности — когда иной автор пытается разом восхититься всеми стихотворениями, скажем, Велимира Хлебникова и Ивана Бунина, приносят литературе куда больший вред, чем честная субъективность несправедливого к Майкову Мандельштама. Читаем «Менуэт»:
Да-с, видал я менуэтец —
О-го-го!.. Посылан был
В Петербург я раз — пакетец
К государыне возил…
Спросишь, например: «Кто это?»
— «Граф Орлов-Чесменский». — Он?..
Ну-с, а там?» — «Суворов» — «Света
Преставленье! Чисто сон!»
Есть в этих строках настоящий суворовский порыв, славный солдатский победный дух. Стихотворение «Менуэт» впервые было опубликовано в 1874 г. Ранее поэт не раз обращался к легендам русского XVIII в., дух екатерининских орлов был для Майкова прекрасным выражением высокого славянского духа. Известное стихотворение «Ломоносов» (1865, 1882 гг.) поэт завершил знаменательной строфой:
Ты дал певца Екатерине,
Всецело жил в ее орлах,
И отблеск твой горит и ныне
На лучших русских именах!..
Упоминание екатерининских орлов содержит и стихотворение «Сон королевича Марка» — майковский гимн славянству, опубликованный в горячем 1870 г.:
Этот гул — был гром полтавских пушек.
Марков сон с тех пор тревожен стал.
Вот летят орлы Екатерины,
По Балкану трепет пробежал —
Мир, лишь в песне живший, словно вышел
Из земли, как был по старине:
Те ж гайдуки, те же воеводы,
Те ж попы с мечом и на коне!
Образ парящих в исторических небесах екатерининских орлов в поэзии обретал таинственную многозначительность в эпоху освобождения славянских народов из-под османского ига. Таинственность, удивление, узнавание — на этих тонких ощущениях строится историческая поэзия Аполлона Майкова.
Классическое стихотворение «Кто он?» — поэтический миф о Петре Великом — есть образец исторической загадки в литературе. Интересующее нас стихотворение «Менуэт» также выражает чувства восторженного узнавания любимых героев, только на этот раз — екатерининских орлов. И здесь, конечно, находится местечко и для Суворова; старый бригадир — наш рассказчик — не мог забыть о встрече с великим полководцем, кумиром тогдашнего российского офицерства.
Восхищавший Майкова парад екатерининских орлов, при прытком желании, может представиться и в уничижительных тонах язвительной сатиры: распутная императрица и сонм ее фаворитов. Это оборотная сторона блестящего екатерининского мифа, о ней невозможно забыть и современному читателю восторженного Аполлона Майкова. Один лишь чудак Суворов не вписывается в сию развеселую картинку.
Читатель майковского «Менуэта» должен сознавать, что перед ним стилизация рассказа старого бригадира — и поэт воссоздает характерную для ветерана екатерининских войн интонацию. Начиная с разухабистого, горделивого: «Да-с, видал я менуэтец…» и завершая просторечным, со «словами-паразитами», двустишием:
Образ, так сказать, России,
И видна над всей толпой.
Нам хочется исправить поэта, вместо потешного «так сказать, России» написать: «образ матушки России». И упоминание «матушки» в стихотворении о Екатерине Великой было бы кстати. Несомненно, Майков не включил бы разговорное «так сказать» в стихотворение, написанное от имени лирического героя поэта. Но старый бригадир, по Майкову, выражался именно так: «Так сказать». Как и Алексей Константинович Толстой, Майков питал склонность к поэзии исторических мифов, преданий, легенд. Его Екатерина, его Петр Великий, его сербы вышли именно из «устного народного творчества». Поэт Майков неохотно подвергал своих исторических героев испытанию критикой: Аполлон Майков не спешил становиться аналитиком. И стихотворение «Менуэт» интересно как памятник чувствам, связанным с историей екатерининского века. Чувствам, которые питали к легендарной истории наших «орлов» и их матушки императрицы поэт Майков и его герой, старый бригадир.