Часы состарились, как он.
Они давно звонили глухо,
И выходила на балкон
Уже не дама, а старуха.
Потом старуха умерла.
Часы стояли опустело,
И лишь пружина всё гнала
Вперед их старческое тело.
«Глагол времен — металла звон».
Он знал, прислушавшись к их ходу,
Что в Сен-Готарде начал он
Последний из своих походов.
Это — высокая поэзия, которая всегда будет волновать умы. Большой удачей следует признать и финал поэмы. Мужественно, по-суворовски горделиво и скромно звучат строки:
Вдоль долгих улиц гроб несли.
На бархате ряды регалий,
Оркестры медным шагом шли,
Полки армейские шагали…
Он с ними не один редут
Взял на веку. И, слава богу,
За ним в последнюю дорогу
Полки армейские идут.
Патриот Отечества, кровно связанный с армией, Симонов чувствовал приближение войны и искал духовной поддержки у великих героев прошлого. Позже он осмыслял работу над предвоенными поэмами «Суворов» и «Ледовое побоище»: «Работа над ними была тогда существенной частью моей нравственной жизни… Думая о предстоящей схватке с фашизмом, некоторые из нас обращали взгляды в русскую историю, и прежде всего в военную историю нашего Отечества».
В 1930-е гг., а пуще — на излёте десятилетия интерес к истории России из академического стал злободневным. В Европе наступало время военных столкновений; воспоминания о героях прошлого, о грозных царях и непобедимых полководцах завоевали место в советской пропаганде. И Симонов выкраивал из суворовской легенды образ, годный для советской пропаганды. Очевидно, что молодой поэт Константин Симонов был талантливым человеком, военная история по-настоящему интересовала его, и даже само симоновское служение советской пропаганде в тридцатые, как и в сороковые годы было вдохновенным.
Поэма Симонова знаменует переходный период отношения к суворовской легенде в СССР. Ощущалась потребность в привлечении Суворова «на нашу сторону баррикад», но нелегко было отделаться от предрассудков «вульгарно-социологического подхода». Социально близкий пьяница Прошка почти снисходительно обращается с Суворовым, понимая, что такой снисходительностью он делает фельдмаршала ближе к народу: дружба Прошки оправдывает крепостника Суворова. Военные таланты Суворова уже признаются образцовыми, легенды о дерзновенном фрондёрстве фельдмаршала в павловскую эпоху входят в пропагандистский обиход. Некоторые натуралистические подробности, показанные автором поэмы, привлекли молодого читателя; впрочем, повторюсь, последующие сочинения Симонова заслонили «Суворова», поэму, остающуюся всё-таки на обочине симоновского наследия.
В 1938 г. Суворов для Симонова был не только великим героем, но и далёким, страшно далёким от народа классовым врагом — слугой царизма. И поэт вводит в поэму мотив суворовской безжалостности к солдатам:
Под ядрами, не дуя в ус,
На роту роту, полк уложит
И полк на полк, пока доложат,
Что тыл нам показал француз.
Мудрые солдаты (социально близкие) говорят о социально далеком фельдмаршале:
Фельдмаршал наш — орел старик,
Один грешок за ним — горячка…
Впрочем, конечно, в сравнении с другими прислужниками царизма Суворов выигрывает и в соревновании на «социальную близость». Суворов не был забыт Симоновым и после завершения поэмы. В известном стихотворении 1942 г. «Безыменное поле», вошедшем в цикл «Из дневника», образы Суворова, суворовских солдат угнетают отступающих красноармейцев:
Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой,
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной.
С киплинговским темпераментом Симонов взывает к истории, к священным именам российских военных: петровских солдат, суворовских солдат, героев первых двух Отечественных войн России — 1812 и 1914–1918 гг. Отступавшим советским солдатам являлся образ непобедимых суворовцев. Своим поражением герои стихотворения как будто предают память о них — и сплошным поражением оборачивается вся история России:
Из-под твердынь Измаила,
Не знавший досель ретирад,
Понуро уходит последний
Суворовский мёртвый солдат.
И конечно, за этим тяжёлым и одновременно вдохновляющим воспоминанием следует клятва:
Клянёмся ж с тобою, товарищ,
Что больше ни шагу назад…
Константин Михайлович Симонов представляет образ русского советского патриота — и все краски этого явления отразились в творчестве писателя. Советский патриотизм — явление молодое. С ним связано всё лучшее, что было в России во время большевистского семидесятилетия: победа в Великой Отечественной войне, покорение космоса. И — в любом случае — лучше быть ура-патриотом, чем, по моде последних лет, «гоп-капитулянтом».
В грозные годы военных потрясений именем Суворова аукались и литераторы, и военные. В повести А. Бека «Волоколамское шоссе» (1942–1944) один из героев рассуждает, упоминая Суворова как знаковое имя: «Но что я тут сделал для боя? Встретил бегляков и повел наудалую. И всё. И победил. Вам известны мои убеждения, мои офицерские верования. «Легкие победы не льстят сердца русского», — говорил Суворов». И генерал Панфилов — герой повести А. Бека — напоминает Суворова отношением к бою, к солдатам, умением выдать духоподъёмный афоризм. В годы войны Суворов стал героем новых песен и популярных книжек. Не отставали и поэты. Ещё раз процитируем яркое четверостишие Самуила Яковлевича Маршака «За Родину!»:
Бьёмся мы здорово,
Рубим отчаянно,
Внуки Суворова,
Дети Чапаева.
Шли десятилетия, эволюционировал политический режим, менялись установки пропаганды, культурная политика принимала разные формы. Суворов остался одним из символов российской армии, но перестал быть злободневной исторической темой. В поэзии образ Суворова отступил на третий план газетной «датской» лирики. Важен был суворовский образ и для фронтовиков Великой Отечественной. Н.М. Грибачёв писал:
Пусть ныне спят его знамёна
Среди музейной полумглы,
Пускай не встанут поимённо
Его усатые орлы —
Со школьной парты, с песней детства
Для дел и подвигов живых
Мы честно приняли в наследство
Их мужество и славу их.
Позже, в 1989 г., на страницах популярного журнала «Юность» Игорь Иртеньев опубликовал стихотворение «Версия»:
— Не ходи, Суворов, через Альпы, —
Говорил ему Наполеон.
— Там твои орлы оставят скальпы,
У меня там войска миллион.
Иронический характер стихотворения не отменяет ценности иртеньевской «Версии» как образца «суворовской» литературы. Ироническое стихотворение с нарочито абсурдным сюжетом может многое рассказать не только об авторском отношении к Суворову, но и об отношении к Суворову читателей Иртеньева, говорящих с автором «Версии» на одном языке образов и ассоциаций, понимающих поэта с полуслова.