Даже на пятидесятилетии Коминтерна в своей речи Суслов ни словом не обмолвился о молодых европейских левых. И это в 1969 году! «Революции бесплодны, если они не скреплены пером в школах и плугом на полях», – Суслов любил этот образ Хосе Марти. Революций с оттенком молодежного нигилизма секретарская душа не принимала. Он ведь и русские события 1917—1920 гг. воспринимал в хвалынском провинциальном ракурсе. Красному Дани Кон-Бендиту в мае 1968-го не было и двадцати пяти лет, вряд ли Суслов мог воспринимать его как самостоятельного вождя. Со времен Сталина московская номенклатура разучилась всерьез воспринимать «сосунков» за исключением функции «Партия сказала: «Надо!» – комсомол ответил: «Есть!». Позже в кампаниях борьбы за мир и против нейтронной бомбы советская идеология хоть и робко, но войдет в союз с волосатыми молодыми людьми. Суслов повторял: «Социализм стучится в дверь, время работает на социализм». Дискутируя с Мао, Суслов подчеркивал важность рабочего движения ведущих капиталистических стран и вовсе не ограничивал понимание современной классовой борьбы национально-освободительным движением беднейших народов. В некоторых речах он почти повторял идеи «Ситуационистского Интернационала», заклиная, что Запад с его товарным изобилием уже подошел к порогу революции. Но, когда дело дошло до баррикад, по-человечески понять и принять новое поколение европейских левых он не умел.
Внешне он походил на киношного комического бухгалтера – тощий сутулый очкарик, нелепый, готовый по-профессорски «дать петуха», далекий от военно-спортивной выправки. Слыл трезвенником, во всем ценил умеренность, молодецкими забавами (охота, баня, женщины) не увлекался. Свой день расписывал по минутам, вплоть до обязательного стакана чаю с лимоном в 13.00. Искренне расцветал во время советских праздников, когда пионеры прикалывали на лацкан его ветхого пальто красный лоскут. Неискренний коммунист не назвал бы единственного сына Револием. Суслов назвал. Излюбленной темой народных праздничных мистерий были эпизоды 1917-го и первых пятилеток. Революционная романтика была ему по сердцу, просто Суслов был уверен, что время чистого энтузиазма и чистого насилия прошло. Теперь аппарат – коллективный разум партии – должен был авторитетно организовать энтузиазм и ограничить насилие. То было время, когда последовательный марксист в СССР перерождался в охранителя, защищая устои Советского государства: единство партии, дружбу народов, отсутствие частной собственности. Сравнивали повадку Суслова и с совиными крылами Победоносцева. Двух идеологов сближал дух охранительства, каждый из них стремился сберечь палладиум государства, которому был по-аракчеевски «без лести предан». Как и Победоносцев, Суслов презирал демократическую процедуру, ненавидел демагогию публичной политической борьбы, предпочитая авторитаризм ответственных и подотчетных чиновников. Оба были врагами прогрессистов, которым от века суждено раскачивать всевозможные лодки.
Ему было удобно с догмами, со стандартами этикета. Очень уж хотелось победить хаос и смуту респектабельными штампами в дикторском исполнении: «На аэродроме его встречали… И другие официальные лица…» Никаких мемуаров. Никакой отсебятины. «Воспоминания и размышления» Жукова (не говоря уж о надиктованных завиральных воспоминаниях Хрущева) показались Суслову святотатством: не нужно выпячивать собственную персону из железной партийной шеренги! С этих бастионов он сноровисто атаковал китайского кормчего. Казалось, что только коллективный ум партии исключает возможность ошибки. Это вело к средневековому догматизму. Суслов по-жречески был убежден, что приверженность ритуалу важнее пытливости, а цитаты из классиков превыше любого новаторского творчества. Худой мир лучше доброй ссоры, а скучный мир порой предпочтительнее ренессансного веселья – и тоскливая сусловская система не допускала как настоящего энтузиазма (сначала завизируй – потом импровизируй), так и большой крови. Ловил мышей страж сусловского телевизионного сада Гесперид Лапин, бросивший как-то в разговоре с Евтушенко: «Что вы все заладили: «Свобода! Свобода!» – как глухари на току. Да ваша свобода пахнет кровью!» Когда пульсировал накал взаимных угроз «холодной войны», а 85 копеек с рубля уходили в армейские расходы, очень непросто обойтись без кровопусканий. И не будем преуменьшать заслуги зануды-политрука, охлаждавшего порывы командиров.
Суслов не любил пересматривать однажды затверженные истины и пристрастия. Строго соблюдал субординацию и не любил «самодеятельности», не любил инициативных выступлений «не по чину». Не менее важна для него была и иерархия цитат с ленинскими кирпичами на вершине пьедестала. С юности воспитанный на богоборчестве, он и в послевоенные годы непреклонно участвовал в антирелигиозных кампаниях. Суслов был фактическим автором постановления 1948 года «О мерах по усилению антирелигиозной пропаганды». Формулы того постановления долго были руководящими, их вариации переходили в новые постановления: «Некоторые члены партии из факта победы социализма и господства социалистической идеологии в нашей стране сделали ошибочный вывод, что теперь можно не вести антирелигиозную пропаганду и что религия будет отмирать сама собой… Нельзя успешно решать задачу коммунистического воспитания трудящихся, не ведя борьбы против религиозной идеологии. Задача преодоления религиозных предрассудков и суеверий имеет в период перехода от социализма к коммунизму важное значение». Суслов был мотором хрущевской антирелигиозной кампании. Но в брежневские годы, когда власть Суслова над идеологией была безмерной, государство стало относиться к Русской православной церкви с большим уважением. Сохранилась легенда, что и Суслов однажды дал телефонное указание заняться реставрацией церкви Иоанна Богослова, что стоит между Бронной и Тверским бульваром, на маршруте сусловских прогулок. Правда, храм этот при советской власти так толком и не отреставрировали.
Куда противоречивее оказался «сталинский вопрос». Сталин ценил Суслова за марксистско-ленинскую начитанность, за умение аргументировать каждый политический шаг с точки зрения классиков. При Хрущеве Суслову пришлось с помощью тех же цитат критиковать Сталина. Правда, он предпочитал не козырять фамилиями, чаще говорил о нарушениях принципа коллективного руководства. Хрущеву этого было мало. Ф.М. Бурлацкий пишет: «Почему Хрущев так долго терпел в своем руководстве Суслова, в то время как убрал очень многих своих оппонентов? Трудно сказать – то ли он хотел сохранить преемственность со сталинским руководством, то ли испытывал странное почтение к мнимой марксистско-ленинской учености Михаила Андреевича, но любить он его не любил. Я присутствовал на одном заседании, на котором Хрущев обрушил резкие и даже неприличные нападки на Суслова. «Вот, пишут за рубежом, сидит у меня за спиной старый сталинист и догматик Суслов и только ждет момента сковырнуть меня. Как считаете, Михаил Андреевич, правильно пишут?» А Суслов сидел, опустив свое худое, аскетическое, болезненное, бледно-желтое лицо вниз, не шевелясь, не произнося ни слова и не поднимая глаз. Тот же Бурлацкий вспоминает, как Хрущев на февральском пленуме 1964 года намеревался расправиться со сталинизмом устами Суслова. Бурлацкому и Белякову поручили составить речь. «К утру речь была готова, аккуратно перепечатана в трех экземплярах, и мы отправились к Михаилу Андреевичу. Посадил он нас за длинный стол, сам сел на председательское место, поближе к нему Беляков, подальше – я. И стал он читать свою речь вслух, сильно окая по-горьковски и приговаривая: «Хорошо, здесь хорошо сказано. И здесь опять же хорошо. Хорошо отразили». А в одном месте остановился и говорит: «Тут бы надо цитаткой подкрепить из Владимира Ильича. Хорошо бы цитатку». Ну я, осоловевший от бессонной ночи, заверил: цитатку, мол, мы найдем, хорошую цитатку, цитатка для нас не проблема. Тут он бросил на меня первый взглядец, быстрый такой, остренький, и сказал: «Это я сам, сейчас сам подберу». И шустро так побежал куда-то в угол кабинета, вытащил один из ящичков, которые обычно в библиотеках стоят, поставил его на стол и стал длинными худыми пальцами быстро-быстро перебирать карточки с цитатами. Одну вытащит, посмотрит – нет, не та. Другую начнет читать про себя – опять не та. Потом вытащил и так удовлетворенно: «Вот, эта годится». Цитатка, заключает Бурлацкий, и впрямь оказалась что надо.