- Так точно. Позавчера только приехал в Якутск после окончания специального училища и стажировки.
Шелестов спокойно и внимательно оглядел лейтенанта.
"Вот так-так. Просил прислать опытного офицера-оперативника, а пожаловал..." - подумал про себя Шелестов и сказал:
- Выходит, с корабля и прямо на бал?
- Выходит так, товарищ майор, - и Петренко улыбнулся, обнажив чистые, ровные зубы.
- На севере бывали?
- Не дальше Иркутска.
- На лыжах когда-нибудь ходили?
- Имею первый всесоюзный разряд, - и лейтенант поправил сползающую с левого плеча винтовку с оптическим прицелом.
- Ага, - заметил майор. - Это уже хорошо. А это что? - и он показал на винтовку, будто никогда ее не видел.
- Я снайпер, - ответил Петренко. - Это призовая. Я без нее никуда.
- Тоже хорошо, - одобрил Шелестов. - И лыжник, и снайпер...
- Да. И два года был тренером по боксу, - добавил Петренко.
- Ах, вот как, - это уж больше, чем хорошо. Ну так что же, знакомьтесь, - предложил Шелестов лейтенанту. - Это наша уважаемая радистка сержант Эверстова, Надюша Эверстова. А это товарищ Быканыров, мой старый друг, старый партизан, следопыт, отличный охотник и наш проводник.
- Очень рад, - пожимая новым знакомым руки, сказал лейтенант и счел нужным каждому добавить: - Грицько Петренко.
Эверстовой показалось, что лейтенант улыбается не во-время, говорит слишком самоуверенно, смотрит очень смело.
Ну, а в общем Петренко произвел на всех хорошее впечатление. Он был строен, выше среднего роста, видимо, хорошо физически натренирован. Из-под его меховой шапки выглядывала прядь русых вьющихся волос. Голубые глаза смотрели открыто, жизнерадостно. Сросшиеся у переносья широкие брови придавали его лицу мужественное выражение.
- Груз привезли? - обратился Шелестов к Ноговицыну.
- Так точно. Вот список всего. Полковник приказал еще кое-что добавить, вами не предусмотренное.
- А именно? - удивленно спросил Шелестов, развертывая список.
- Пятилитровую банку со спиртом.
- Правильно. Спасибо полковнику.
Шелестов просматривал список.
Эверстову в данную минуту больше всего интересовали сухие батареи к радиостанции, и она спросила майора:
- А батареи не забыли прислать? Ведь эти у меня почти совсем сели.
- Ничего не забыто, Надюша. Батарей два комплекта.
- Замечательно. Будем Москву слушать.
- Пожалуй, да... - как-то неопределенно согласился майор. Он свернул лист бумаги и положил его в карман. - А груз в самолете? - обратился он к старшему лейтенанту.
- Да, в машине. Я не решился без вас трогать.
- Правильно сделали, - одобрил Шелестов. - Подъедем к самолету, уложимся - и в путь. - Майор посмотрел на лейтенанта Петренко, с любопытством разглядывавшего оленей, и спросил его: - Вы сыты? Кушали что-нибудь?
- Вполне сыт.
- Не стесняйтесь, говорите правду. По пути ресторанов не будет.
- Сыт, товарищ майор. Мы со старшим лейтенантом основательно заправились перед самым вылетом.
- Подтверждаю, - сказал Ноговицын.
- Тогда к самолету. Сюда возвращаться не будем. Наш путь пойдет через пруд, вон туда, - показал Шелестов. В это время лейтенант Петренко подал ему заклеенный конверт. Подал и сказал:
- Это от ваших, товарищ майор. Передал полковник.
Едва заметная улыбка озарила мужественное лицо Шелестова. Это было именно то, в чем он нуждался. Зажав в руке конверт, он пошел к передним нартам.
Получение письма из дома, где он не был сравнительно долго, взволновало майора, хотя внешне он оставался спокоен и размерен результат многолетней профессиональной привычки к тому, чтобы ни при каких обстоятельствах, будь то в большом, или малом, не выдавать своих внутренних переживаний.
А когда подъехали к самолету, майор сказал Быканырову:
- Василий Назарович! Распредели груз равномерно на все нарты и уложи. Тебе помогут товарищи. А я пока прочитаю... Что-то мне пишут из дома?
И только очень внимательный и хорошо знающий Шелестова человек, каким был старый охотник Быканыров, смог уловить в последних словах майора едва заметные теплые нотки.
- Все будет в порядке, - заверил Быканыров.
Шелестов отошел в сторонку, вскрыл конверт и начал читать. Это было обычное письмо любящей женщины и друга, находящейся в разлуке с дорогим человеком. Таких писем пишется много, и все они как будто одинаковы, но ни одно из них не теряет от этого своей ценности для того, кому оно предназначено.
Вначале жена сообщала о домашних делах, повседневных заботах, о своей общественной работе среди жен офицеров, о самочувствии, затем шло длинное, милое своей обыденностью, и подробное описание того, как живет и что делает маленькая единственная дочурка Клава, как она растет, какие получила отметки в школе. И, казалось, не было в письме подробностей, которые бы воспринимались Шелестовым как ненужные и лишние.
Кончалось письмо словами, идущими от сердца, трогательными, волнующими, о том, как тяжело быть в разлуке и как мучительно хочется поскорее быть снова вместе.
Шелестов прочел письмо еще раз, подошел к лесенке самолета, которой сейчас уже никто не пользовался, сел на нее и задумался.
Письмо жены невольно перенесло майора в область мыслей и чувств, которые в жизни борца-коммуниста занимают не менее значительное место, чем мысли о повседневной работе.
Когда-то он, Шелестов, мечтал о совершении чего-то очень значительного и необычного, что поразило бы людей и заставило их говорить о нем. Это было давно, очень давно, когда майор был еще очень молод. Время шло, шли годы учения, тогда казавшиеся однообразными и скучными, а теперь встающие в памяти как очень привлекательные и дорогие. Комсомол воспитал в нем, не знавшем родителей, волю и настойчивость в преодолении трудностей учения и жизни. После школы пришла служба в пограничных войсках, которая дала много знаний, еще больше закалила физически и духовно. А потом Шелестов был переведен в органы разведки, с которыми у него связана пора зрелости и вся последующая жизнь, вступил в Коммунистическую партию, вне которой не может теперь представить себе своей жизни. Здесь окончательно сложились мировоззрение, характер. Здесь юношеские мечты о подвигах и героике, хотя и отвлеченные, но благородные по существу, получили реальную почву для своею осуществления.
Не стало, правда, прежней романтики, - будни труда, учения, борьбы неизбежно вытеснили ее, - но зато как углубилось знание жизни, понимание ее действительной красоты. Романтика преобразовалась в высокую цель служить своему народу, оберегать его мирный труд, беспощадно бороться с врагами родины. Зрелость сплавила, сцементировала юношеские мечтания с повседневной, не блещущей внешними эффектами, но большой, целеустремленной, жизненно нужной и подчас очень опасной работой.