— Сколько же было ему лет, доктор Оливейра? — спросил я, не поддаваясь на его лесть.
— Тридцать два года.
— Какая точность. Вы узнали это от Катарины?
— Ей незачем было мне это сообщать. Мужчину я знал. Это был младший брат моей жены.
Казалось, даже часы на секунду замерли.
— И вы, как говорите, «не вспылили, не стали кипятиться»? Но ведь не надо даже быть юристом, чтобы знать, что ваш родственник преступил закон — совратил малолетнюю!
— Не в тюрьму же мне было его сажать, правда?
— Я не это имел в виду.
— Я испытываю смешанные чувства, инспектор Коэлью. Ведь я не прирожденный законник. До того как стать юристом, я был бухгалтером. А кроме того, мне шестьдесят семь лет, в то время как жене моей тридцать семь. Я женился на ней, будучи пятидесяти одного года, когда ей было всего двадцать один. А когда ей было четырнадцать…
— Но когда вы встретились, ей было уже не четырнадцать, сеньор доктор, и малолетнюю вы не совращали.
— Верно.
— Может быть, после того, что случилось, Катарина в разговоре с вами дала вам… некоторое основание быть снисходительным к вашему родственнику, — сказал я, с трудом одолев эту фразу.
— Если таким образом вы пытаетесь высказать предположение, что она не была девственницей, то вы правы, инспектор Коэлью. Возможно, вы даже будете шокированы, узнав, что она призналась мне, что сама соблазнила этого мужчину.
— Думаете, она говорила правду?
— Не воображайте, что они похожи на нас в их возрасте.
— Говорили вы с ней тогда о наркотиках?
— Она призналась, что курит гашиш. Но это, как вы знаете, порок распространенный. А больше ничего она не… — Он запнулся. — Судя по выражению вашего лица, инспектор Коэлью, после такого разговора я должен был запереть ее до совершеннолетия.
Я так не считал. В моей голове царил сумбур, но этой мысли там не было. Пожалуй, мне надлежит лучше следить за своим лицом.
— Должно быть, вы придерживаетесь более передовых, нежели большинство португальцев, этических принципов, сеньор доктор.
— Со времен диктаторского режима и сухого закона, криминализировавшего наше общество, выросло целое поколение. Передовые принципы тут, по-моему, ни при чем. Просто я наблюдаю жизнь.
— Вы сказали, что в употреблении чего-то крепче гашиша она не призналась…
— Мой сын употребляет героин… раньше употреблял.
— Катарина его знала?
— И сейчас знает, он живет в Порту.
— Он излечился от наркомании?
— С трудом.
Мне вспомнилась его сутуловатая походка. Такой моральный груз может согнуть в три погибели.
— Вы все еще практикующий адвокат?
— Да, но уже не слишком активный. Некоторые корпорации привлекают меня в качестве консультанта. Я даю юридические советы друзьям по вопросам налогов.
— Когда в пятницу вечером вы обзванивали всех, звонили вы также и ее учителям?
— Учительнице, которая вела у нее урок в пятницу и с которой мне больше всего хотелось поговорить, дозвониться я не смог. Праздник, знаете ли… Святой Антоний.
И, предваряя мою просьбу, он сам записал для меня адрес и телефон учительницы.
— Я хотел бы получить от вас фотографии вашей дочери, и потом, думаю, пора нам поговорить с вашей женой, если это возможно.
— Лучше вам заехать позже, — ответил он, отрывая листок и передавая его мне. — Тут и номер моего мобильника на случай, если вы что-то узнаете.
— Вы предоставляете дочери большую свободу. Не могла она, не предупредив вас, отправиться на праздник?
— В пятницу вечером мы всегда ужинаем вместе, после чего она любит прогуляться по барам.
Мы вышли. Он не провожал нас. Служанка следила за нами из глубины коридора. После прохлады дома снаружи казалось еще жарче. Сев в машину, мы опустили стекла. Невидящим взглядом я оглядывал раскинувшуюся за цепью деревьев площадь.
— Разве не надо было сказать ему? — спросил Карлуш. — По-моему, сказать следовало бы.
— Не простой тип этот адвокат, не считаете?
— Его дочь погибла.
— Мне показалось, что, не сообщив ему это, можно узнать побольше, — сказал я, передавая Карлушу листок. — Вот я и решил подождать.
Через пятнадцать минут на улице показался огненно-красный, с открывающимся верхом «моргай», за рулем которого в темных очках сидел адвокат. Следуя за ним, мы обогнули площадь, миновали крепость, проехали через центр Кашкайша и, выехав опять на Маржинал, направились в сторону Лиссабона. День начинал приобретать некую определенность.
— Посмотрим, не взглянет ли он на пляж в районе Пасу-де-Аркуша, — сказал я.
Карлуш напряженно вытянулся, как бегун перед стартом, не сводя глаз с адвоката, но тот не повернул головы до самого Белена, или Центра культуры, как его чаще теперь называют, и готических орнаментов монастыря иеронимитов. Затем Неожиданно голова его дернулась вправо, в сторону памятника первооткрывателям, Генриху Мореплавателю и его команде. А может быть, внимание адвоката привлекла блондинка, обогнавшая его по правой полосе в своем БМВ.
— Ну что? — спросил Карлуш.
Я не ответил.
Туман на мосту рассеялся, обнажив строительные краны — под мостом тянули новую магистраль, туда, где на южном берегу простирает руки колоссальная статуя Христа. За последние десять лет Лиссабон изменился больше, чем за два с половиной века, прошедших после землетрясения.
Город напоминал человека, после долгого перерыва посетившего дантиста, который взялся основательно почистить ему рот: гнилые трущобы удалены, старые улицы взорваны и уничтожены, на их месте возникли новые; с города снят многовековой налет грязи, фасады домов сверкают свежей краской, пустыри застроены новыми административными зданиями, кварталами жилых домов, торговыми центрами. Проложены новые линии метро, новые системы кабельной связи, новые трассы. Построен новый мост, расширен аэропорт. Мы вставили новые резцы в древнюю иберийскую челюсть Европы и теперь можем улыбаться, не шокируя окружающих.
Прогрохотав по неровному асфальту Алькантары, мы очутились возле вокзала Сантуш, мимо которого шел старый трамвай. Справа, между железнодорожными ангарами и щитами с рекламой пива «Супербок», проглядывали стальные цистерны и товарные вагоны. Слева на холмы взбирались жилые массивы и административные здания Лиссабона.
Проехав на красный свет на Каиш-ду-Содре, мы услышали за собой шипенье новенького трамвая с рекламой «Кит-Кэта». Я впервые за день закурил — сигарету «ультралайт», такую легкую, что будто и не куришь.
— Может быть, он просто к себе в контору собрался, — сказал Карлуш. — Хочет заняться делами в субботнее утро.