— Страховка?
— Я артист. Я не потрудился подписать жизненно важный клочок бумаги, пока не стало слишком поздно.
— Не повезло.
— По этой части я большой специалист, — сказал он. — Как и вы, насколько я знаю. Мы уже встречались.
— Разве?
— Я приходил в дом на улице Байлен. Вам было семнадцать или восемнадцать.
— Почти все актерское сообщество Севильи перебывало в этом доме в то или иное время. Простите, я не помню.
— Грустные дела, — сказал Ортега, положив руку Фалькону на плечо. — Я никогда не верил. Вас пропустили через газетную мясорубку. Я все читал, конечно. Не мог удержаться. Выпьете?
На Пабло Ортеге были синие шорты до колен и черные эспадрильи. [8] При ходьбе он выворачивал носки наружу. Ноги были сильные, с мускулистыми икрами. То-то он и по сей день ни капли не устает даже во время самых длинных спектаклей!
Через кухню они попали в заднюю часть дома. Фалькон сидел в гостиной, пока Ортега наливал пиво и лимонад. В прохладной комнате не пахло ничем, кроме старых сигарных окурков. Она была забита мебелью, картинами, книгами, изделиями из стекла и керамики, коврами. На полу стоял прислоненный к дубовому сундуку пейзаж Франсиско Фалькона. Хавьер посмотрел на него и ничего не почувствовал.
— Харизма, — кивнув на картину, сказал Ортега. Он вернулся с пивом, оливками и каперсами. — Это как силовое поле. Оно невидимо, но способно на время завладеть ощущениями любого. Теперь, когда миру сообщили, что король голый, все стало просто. Искусствоведы, которых так презирал Франсиско, без остановки пишут, как явно четыре «ню» отличались от других его работ. Я за Франсиско. Они ничтожества. Они упиваются его падением, но не понимают, что выдают свое убожество, рассказывая миру о своих ошибках. Харизма. Мы живем в такой обыденной тоске, что любой, кто способен озарить нашу жизнь, воспринимается как бог.
— Франсиско обычно употреблял слово «гений» вместо слова «харизма», — заметил Фалькон.
— Если овладел искусством харизмы, тебе даже не нужно быть гением.
— Он, безусловно, это знал.
— Вот именно! — Ортега, хохоча, упал в кресло.
— Нам пора переходить к делу, — сказал Фалькон.
— Да, я так и знал: что-то происходит. Стоило мне только увидеть этого ублюдка с крысиной мордой, самодовольного и богатого, с его дорогими костюмчиками, — чуть не шипел Ортега. — Я всегда подозрительно относился к людям, которые хорошо одеваются на работу. Они хотят ослепить своим панцирем, а внутри-то пустота, в которой кипят все формы порочной жизни.
Фалькон почесал шею, слушая мелодраматическое выступление Ортеги.
— О ком мы говорим?
— Об этом… cabrón… [9] судебном следователе Кальдероне, — ответствовал Ортега. — Проклятье!
— Ах да, дело вашего сына. Я не…
— Этот cabrón устроил, что Себастьян сел так надолго. Этот cabrón добился максимального срока. Этот человек — просто буква закона и больше ничего. Только меч и никаких весов. Я полагаю, чтобы правосудие было именно правосудием, необходимо и то и другое.
— Мне только сегодня утром рассказали про дело вашего сына.
— Про это писали везде, — недоверчиво проговорил актер. — Сын Пабло Ортеги арестован. Сын Пабло Ортеги осужден. Сын Пабло Ортеги… и так далее. Всегда сын Пабло Ортеги… никогда Себастьян Ортега.
— Я тогда был занят своими мыслями, — сказал Фалькон. — Мне было не до текущих событий.
— Медиамонстр вдоволь поживился, — ворчливо пробормотал Ортега, не вынимая сигары изо рта.
— Вы с сыном видитесь?
— Он ни с кем не видится. Он закрылся от остального мира.
— А его мать?
— Мать от него сбежала… от нас сбежала, когда ему было всего восемь. Рванула в Америку за каким-то придурком с большим членом… а потом умерла.
— Когда это было?
— Четыре года назад. Рак груди. Это очень скверно повлияло на Себастьяна.
— Так он с ней встречался?
— Он проводил с ней каждое лето начиная с шестнадцати лет, — сказал Ортега, потрясая в воздухе сигарой. — Ничего не приняли во внимание, когда этот cabrón…
Его запал иссяк, он ерзал в кресле, лицо брезгливо сморщилось.
— Это очень серьезное преступление.
— Я понимаю, — громко сказал Ортега. — Просто суд отказался принять хоть какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Например, состояние рассудка Себастьяна. Он был явно не в себе. Как объяснить поведение того, кто похищает мальчика, растлевает его, отпускает, а затем сдается? Когда настала его очередь защищаться в суде, он ничего не сказал, не оспорил ни один пункт заявления мальчика… все признал. Мне это кажется непонятным. Я не специалист, но даже я вижу, что ему нужно лечение, а не тюрьма, насилие и одиночная камера.
— Вы подавали апелляцию?
— Нужно время, — сказал Ортега. — И деньги, разумеется, а это непросто. Мне пришлось переехать…
— Почему?
— Жизнь сделалась невыносимой. Меня не обслуживали в кафе и магазинах. Увидев меня на улице, люди переходили на другую сторону. Я стал изгоем за грехи сына. Это было невыносимо. Пришлось убраться. И вот я здесь… один, в компании с чужим дерьмом и вонью.
— Вы знаете сеньора Вегу? — спросил Фалькон, пользуясь моментом.
— Знаю. Он представился мне примерно через неделю после моего переезда. Чем я весьма восхищен. Он знал, почему я здесь оказался. На улицах толпились фотографы. Он прошел мимо них, поприветствовал меня и предложил услуги своего садовника. Я иногда приглашал его выпить, а когда начались проблемы с коллектором, он высказал свое мнение, прислал рабочего, составившего смету, и ничего с меня не взял.
— О чем вы говорили за выпивкой?
— Ни о чем личном, к моему облегчению. Я сначала решил… Сами знаете, когда люди приходят к тебе и набиваются в друзья… Я решил, он питает жадный интерес к несчастьям моего сына или хочет каким-то образом связать себя со мной… Множество людей не прочь добавить себе весу в обществе. Но Рафаэль, несмотря на внешнее обаяние, был закрытым… все впитывал, но о себе говорить не любил. Другое дело политика! Тут он судил-рядил — не остановишь. Мы, к примеру, обсуждали Америку и одиннадцатое сентября. Это было интересно, потому что он всегда придерживался консервативных убеждений. Когда рухнул Всемирный торговый центр, он утверждал, что американцы на это сами напрашивались.
— Он не любил американцев? — спросил Фалькон.
— Да нет же, нет! Он любил американцев. Был очень дружен с этой соседской семьей. Марти на него работал, и я уверен, что Рафаэль был не прочь трахнуть его жену.