Карл прошел между металлическими решетками ограды и вышел наружу. Поднял голову и увидел ее в окне. Она ждала его, именно там, в той позе, которую он угадал заранее. И в тот миг он понял навсегда: здесь, на площади, под раскаленным солнцем, в плотных сетях этого безумного шпионского города он больше не один. А все остальное не имеет значения.
Анна увидела его в тот самый момент, когда он вышел из Садов, и отбросила сигарету на черепичную крышу, высунулась из окна, упираясь коленями в спинку дивана. Она хотела помахать ему рукой, но вдруг увидела, что Карл стоит без пиджака, рукава его рубашки закатаны, и вот он вскинул руки над головой — какой странный жест. К нему бежали немцы с обеих сторон площади, справа и слева. Невесть откуда вынырнул автомобиль. Карл не пытался скрыться. Он стоял, словно чемпион, закончивший выступление и ожидающий овации. Левую руку он опустил, но правую так и держал, словно отдавая честь или кого-то приветствуя; Помахал в воздухе над головой, и в этом жесте было все: и прощание с ней, и приказ уходить, спасаться.
Автомобиль затормозил перед ним. Карла схватили, затолкали в машину. Анна бросилась к двери комнаты, но услышала грохот ботинок по деревянной лестнице. Вернулась к комоду, схватила стопку писем и семейную фотографию, вылезла через окно на крышу и растянулась там под беспощадным солнцем, прислушиваясь к тому, как прямо под ней обыскивают и громят комнату, рассекают воздух жестяными германскими голосами.
Над ее головой раскаленная белизна дня сменялась пронзительной синевой. Стайка голубей сорвалась с колокольни Базилики Ла Эштрела, первые прохожие появились в быстро вянущем парке, и где-то вдали точильщик ножей выводил свою заунывную песню.
30 июля 1944 года
Это не дневник. Дневник я вести не вправе. Первое правило шпиона. Чтобы пережить все, что случилось, чтобы выжить, сохранив разум, чтобы я не вздрагивала и не ощетинивалась словно кошка при малейшем шорохе, я должна освободиться. Хотя бы от чего-то, если не от всего. Ослабить давление… не знаю, правильно ли я выражаюсь. Словно опухоль внутри меня, ведь организм продолжает питать и защищать то, что считает частью самого себя, даже если это — взбесившиеся, убивающие все тело клетки. Ничего не могу поделать с собой. Кровь приливает к опухоли, она растет быстро, за счет всех остальных органов. Все больше становится, всюду находит для себя пищу, чудовищный зародыш. Я пыталась сдержать ее рост. Пыталась вырезать ее, запереть на чердаке, словно свихнувшуюся тетушку. Я совала ее в сундук, но крышка не закрывается, распахивается, рвет цепи, которыми я ее опутала, бродит по дому, безумица, рушит все, до чего дотянется.
Я пыталась выдохнуть из себя эту боль, выговорить ее, избавиться, исторгнуть с рвотой, что угодно, лишь бы положить ей конец, положить конец тому, что завладело мной. По ночам я лежу навзничь, на груди у меня стопка его писем и семейная фотография, перед глазами — лишь неровный, зернистый потолок. Я едва дышу, не выдох, а испарение, болотный туман, и сквозь дымку тумана я различаю слова, которые тоже стали частью моего помешательства. «Жив ты или мертв?» Долго я продолжать так не могу, потому что это не только вопрос о существовании или несуществовании КФ. Это вопрос уже обо мне. Жива или мертва? И я улыбаюсь, чуть ли не смеюсь, разгадав загадку. Да, это могло бы сработать, но я слишком рано угадала, что я делаю. Я описываю это, описываю, что оно делает со мной, а по имени это не назвала, такая хитрая.
Что же случилось со мной? Ничего. Ничто. Никаких физических повреждений, если не считать шишку на голове. Я чему-то была свидетелем, я что-то чувствовала. Вот и все. Мой мозг рационален и логичен. Всего на две недели я стала старше с тех пор, как покинула Лондон. Рост и вес и у меня все те же. С физической точки зрения лишь одно небольшое отличие: я утратила девственность. А что это? Мелочь. Девственная плева. Мембрана, которую никто не видит. Боли не было, крови разве что самая малость — я не осматривала простыни. Нет-нет, я поняла, в чем разница между мной прежней и мной теперешней. Раньше я жила ожиданием, теперь живу надеждой. Почему я все еще надеюсь? На что уповаю, надежде вопреки?
Давным-давно, в ином столетии, в ту первую ночь в казино, Фосс был для меня лишь тенью, одним из множества гостей. Потом, когда он отнес Уилшира в дом, кем он был? Физическим объектом, сослужившим полезную службу. До столкновения в море мы больше не встречались, после того столкновения едва ли обменялись хоть словом. Как так вышло, что, едва не утопив меня, Фосс взял на себя ответственность за мою жизнь? Что было дальше? Видела его снова на той вечеринке. О чем мы тогда говорили? О судьбе… да, а о чем еще? Что он сказал мне? «Бог перестал руководить игрой, и власть забрали в свои руки дети, скверные дети». Еще что-то он сказал, уже в саду, что-то об Уилшире и Джуди: «Такие вещи нужно видеть не только глазами». Мысль шпиона? Или просто человека? О шпионаже он тоже говорил: «Все мы шпионы, и у каждого свои тайны». Свои секреты у его родителей, у моих. Что я знаю о своих родителях? А ведь их и наши тайны сформировали нас такими, какие мы есть. Пробили насквозь, словно пули. Неверное сравнение. Вошли в нас, словно заразная болезнь. Пуля — что, она убивает и дарует сладостный покой или увечит, если не убивает. Болезнь — это ближе к истине. Только что был здоров, и вот уже болен. Подхватил что-то. Секреты — душевная болезнь. Либо совладаешь с ней, либо нет. Упрямство — полезная вещь. Моя мать очень упряма. А я? И в чем моя болезнь?
Потом мы встретились в его квартире. Я была зла. Так зла, в жизни подобного со мной не бывало. Пылала как раскаленное железо. С матерью я всегда была холодна как лед. А тут хватило одной фразы Роуза, и я осатанела. Несколько слов КФ — и я пришла в себя. Только нежность, любовь, его постель, а потом мы пошли гулять. Вот я и снова плачу. Почему я плачу, вспоминая ту прогулку? Тогда, на прогулке, он сказал: «Я влюбился только однажды». И я умерла. А потом он сказал: «В тебя, дурочка». Я видела, как рухнул мир, и поняла: в любую минуту что угодно может случиться. Это помогло мне понять, как Лазард сумел отравить разум Уилшира. Почему Уилшир поверил его словам, а не той правде, что жила в его сердце. Я угадала, потому что мир разверзся, и я падала в бездну, пока он не сказал эти слова: «В тебя, дурочка». Как же это получается? Amor é cego. Слепая кукла сумасшедшей Мафалды.
В тот последний раз. Не в самый последний. В последний раз, когда мы прикасались друг к другу. После того ужаса. Он снова принял всю ответственность на себя. Выкупал меня, вытер насухо, уложил в постель, как ребенка. Вот что такое возлюбленный. Он — и отец, и брат, и друг, и любовник. И мы лежали там, а в комнате стоял кейс, и все эти важные документы, улики — в нем. В первый раз он говорил: «Пока мы с тобой здесь, я хочу, чтобы никого, кроме нас, тут не было», и так оно и вышло в тот самый первый раз. Но только в первый. А потом всегда они были с нами, чудовищные пришельцы.
Он принял решение. Судьбоносное, великодушное решение, достойное такого человека. Он сказал: «Волтерс не получит эти планы». И все ради чего? Впустую. Сложная комбинация, разыгранная американцами. Может быть, в этом мой недуг? Он пожертвовал жизнью ради чьей-то дурацкой игры, ради комбинации, которая, вероятнее всего, обречена была на провал. А ведь обе стороны сочли бы его за своего, за героя, не будь он столь великодушен, глупо, губительно благороден. Нет. Моя болезнь — другая. Тем недугом болен весь мир, а чем же больна я? С чем я должна смириться и жить дальше?