Она сделала вид, что сдерживает зевок.
— Joder, — сказал он, поднимаясь.
Они обменялись поцелуем и поспешили наверх, оставив на столе недопитые стаканы.
Она высвободилась из своего розового платья и узкой полоски трусиков. Больше на ней ничего не было. Он выпростал кисти из стягивавших их манжет рубашки, скинул туфли. Она сидела на краю кровати, вся темная от загара, пощадившего лишь белый треугольничек внизу живота. После нескольких торопливых судорожных движений он тоже освободился от одежды и, подойдя к ней, встал между ее ног. Она принялась гладить его, не сводя взгляда с его искаженного желанием лица. Ее губы с еще не стертыми следами персиковой, под цвет ее лака на ногтях, помады были влажны. Ее руки, оставив бедра, потянулись вверх, перейдя за спину, и впились в него ногтями. Он чувствовал касания ее губ, ее царапающие его ягодицы цепкие ногти. Из последних сил он сдерживал нетерпение.
Она легла на постель, перекатилась на живот и, бросив на него взгляд через плечо, пальцем указала на ноги под коленками. Чувствуя дрожь, он склонился к ней. Он поцеловал ее ахиллесово сухожилие, икру и место под коленкой, потом перешел к другой ноге, передвинулся повыше, чувствуя, как подрагивает ее плоть под его поцелуями. Она чуть приподняла таз навстречу ему, и о терпении было забыто. Они двигались в унисон, его руки сжимали ее тело. Она тискала простыню, зажимая ее в горсти. И весь сумбур прошедшего дня отошел в небытие.
Потом они лежали неподвижно там, где рухнули, лежали еще сцепившись, в комнате, освещаемой лишь пробивавшимся сквозь оконные шторы светом с улицы.
— Ты сегодня другая, — сказал Фалькон, гладя ее живот, целуя ее между влажных от пота лопаток.
— Я и чувствую себя по-другому.
— Сейчас все как два года назад.
Она устремила взгляд в темноту и щурилась, как от яркого света.
— Что-то случилось? — спросил он.
— Я освободилась.
— Почему именно теперь?
Он почувствовал пожатие ее плеч, дернувшихся под его руками.
— Может быть, потому, что дети теперь отдаляются от меня, — сказала она.
— Но Дарио в тебе еще нуждается.
— И в своем «Хави» тоже, — сказала она. — Он любит тебя. Я это знаю.
— И я его люблю, — сказал Фалькон. — Как люблю и тебя.
— Что ты сказал?
— Сказал, что люблю тебя… и всегда любил.
Сняв его руку с живота, она поцеловала его пальцы и переместила руку себе между грудей. Эти слова она уже слышала от мужчин, но впервые она была готова им поверить.
Дом Консуэло в Санта-Кларе, Севилья, суббота, 16 сентября 2006 года, 7.45
Утро началось с футбола. Фалькон стоял в воротах. Он чувствовал такую бодрость и силу в ногах, что приходилось останавливать себя, вспоминая, что не следует отражать все удары мальчика. Несколько раз он позволил Дарио забить гол и, стоя на коленях, смотрел, как мальчишка носится по саду, радостно размахивая над головой фирменной майкой в полном восторге и упоении. Консуэло, еще в халате, глядела на них из окна гостиной. На душе у нее было смутно, как будто вольности, допущенные накануне, сейчас вызывали в ней настороженность. Она понимала, что любит Фалькона, в особенности наблюдая его наигранное замешательство, когда очередное пенальти ребенка заставляло мяч с шумом врезаться в заднюю сетку ворот. В этом ее копе сохранилось что-то детское, что вызывало в ней щемящую нежность к нему, почти такую же, какая охватывала ее при виде ее мальчика, падающего на спину с распростертыми руками и принимающего воображаемые поздравления товарищей по команде. Она постучала по стеклу, чтобы пригласить игроков к завтраку, возвращая их тем самым к реальности.
На обратном пути Фалькон, сидя на переднем сиденье такси, оживленно болтал с шофером, обсуждая перспективы севильского футбольного клуба в борьбе за кубок УЕФА. Итоги матчей он знал назубок от Дарио. Потом он забрал свою машину. Движение по ту сторону площади Кубы, затрудняемое все еще продолжавшимся строительством метро, в этот день показалось ему вполне сносным. Он чувствовал себя бодрым, вполне восстановившимся. Грудь распирало жизнерадостное сознание своей силы. Не дававшие покоя заботы отступили. Параноидальная тревога казалась абсурдной. Решения представлялись легкодостижимыми. Он ясно понимал теперь, что историю с Якобом должен обсудить с Пабло из НРЦ. Пытаться все разрулить в одиночку не стоит. Теперь это было ему ясно, и это подтверждали слова Марка Флауэрса, агента ЦРУ, являвшегося по совместительству и ответственным по связям с общественностью американского консульства в Севилье: «Не старайся нарисовать себе всю картину целиком… Никто в мире не способен это сделать». Осознавая всю незначительность доступного ему среза реальности, он уверовал теперь в необходимость выслушать и чье-нибудь другое мнение.
В отделе убийств было еще пусто. Закрыв дверь, он взял в руки аппарат экстренной связи и позвонил Пабло непосредственно в помещение НРЦ в Мадриде. Час был ранний, и к тому же суббота, но Пабло заступил на место Хуана лишь недавно, и Фалькон знал, что застанет его на месте. Рассказ о том, что произошло накануне днем на квартире, расположенной в квартале Ла-Латина, занял у Фалькона полчаса, и еще пятнадцать минут потребовалось, чтобы ответить на все вопросы Пабло, последним из которых был:
— Куда, он сказал, отправляется и когда?
— В Рабат. Сегодня утром. Высокое начальство МИБГ сообщит ему о своем решении.
Долгая пауза.
— Ты еще тут, Пабло?
— Я еще тут, — последовал ответ. — Я обдумываю, не следует ли начать действовать немедленно.
— Почему?
— Якоб не в Рабате.
— Он утром летит туда из Мадрида.
— Самое занятное, — сказал Пабло, — состоит в том, что вчера вечером он прилетел в Хитроу. Возможно, это ничего бы не значило. Возможно, он просто упустил это из виду, говоря о своих планах, но ни в одном из рейсов на Касабланку до этого часа в списках пассажиров его имени нет.
Фалькон почувствовал, как нутро его опять заливает металлический холод.
— Вот поэтому-то, — сказал он, — я вчера и испугался, что теряю его.
— Доверие в нашем деле, — сказал Пабло, — отличается некоторыми особенностями. Оно более зыбко, чем где бы то ни было. От тех, кто постоянно таится, скрывая истинные чувства, трудно требовать надежности и доверять им как самому себе. Это как с романами у женатиков. Сначала ложь сходит им с рук — раз, другой, вырабатывается определенное мастерство уловок и хитростей. Ложь становится постоянной, превращается в основу жизни. Якоб сейчас вынужден притворяться все двадцать четыре часа в сутки. МИБГ взяла его в оборот, проникнув в его семью, и это означает, что помнить о том, кто он на самом деле, Якобу теперь труднее — от скалы, на которой зиждется его самосознание, отвалился увесистый камень.