Мир, проснувшись, шумел и громыхал вокруг, а они все продолжали спать. Лишь в полдень звонок мобильника Фалькона проломил щелку в панцире их полного оцепенения. Фалькон вернулся словно из комы, из странного мира фантазий, чьи диковинные образы вдруг умалились, сведясь к скучной повседневности.
— Что, поздно лег? — спросил Рамирес.
— Можно и так сказать, — отвечал Фалькон, отдуваясь и чувствуя, как неровно колотится сердце. — Что нового?
— Мне в пол-одиннадцатого позвонил Перес. Из Трес-Миль. Он туда с одним парнем из наркоотдела по следам Пуэрты отправился. Нашли его в каком-то пустом подвале и еще с воткнутым в руку шприцем. Передоз. Я велел ему тебя не беспокоить, а заняться этим самому.
Фалькон потер себе лицо, словно пытаясь втереть в себя ощущение реальности.
— Он перезвонил мне опять десять минут назад, — продолжал Рамирес, — кое-что разведав и переговорив в отделе. Помнишь Хулию Вальдес, подружку Калеки, что вчера шлепнули в его квартире? Так раньше она с Карлосом Пуэртой была. Они и работали вместе — она танцевала фламенко, он пел. В июне они расстались — она перешла к их поставщику. Поближе к источнику, так сказать.
— Значит, есть смысл говорить о самоубийстве? — спросил Фалькон, еще не вполне усвоив информацию. — Что, он так тяжело переживал разрыв?
— Очень тяжело. Покатился по наклонной дорожке, — отвечал Рамирес. — Его дружки-наркоманы говорят, что у него оставались деньги от контракта с какой-то звукозаписывающей фирмой, так он их все спустил. К тому времени, как ты и Тирадо его допрашивали, он был после трехмесячного загула.
— Сколько же денег у него было? — удивился Фалькон. — Трехмесячный загул больших денег стоит.
— Правильный вывод, — сказал Рамирес. — Мне почему-то кажется, что мы еще не всё знаем о Пуэрте.
Согласившись с ним, Фалькон заверил его, что приедет на службу как можно раньше. Разговор был окончен, после чего Консуэло позвонила сестре и поговорила с сыновьями, Рикардо и Матиасом, сказала, что вернется через час. Новостей не было.
Завтракали они в оцепенелом молчании, словно соединенные внесловесным контактом роботы. На ней были его рубашка и трусы. Они ели тосты на зеленом оливковом масле с приправой из свежих томатов и тонко нарезанные ломтики jamon [19] и пили из маленьких чашечек черный, как битум, кофе. В патио ярко светило солнце, вода в бассейне у фонтана была гладкой, как стекло, птички порхали между колоннами. Но уделить завтраку больше двадцати минут они не могли.
В ветровом стекле машины, как на киноэкране, мелькала хроника городской повседневности, и все это — и эти люди, и их занятия — казалось таким скучным, что трудно было поверить, что к этому и сводится жизнь. Как, и больше ничего нет, кроме хождения за покупками, в парикмахерскую или покраски дверей? Быть того не может!
— Как будто все это нам приснилось и ничего и не было, — сказала Консуэло.
— Было, — сказал он, беря ее за руку.
— И что теперь?
— Мне надо все обдумать и решить, в чем я ошибся, — сказал Фалькон. — Восстановить весь ход моих умозаключений, чтобы понять, где произошел сбой.
— Но что мне сказать инспектору Тирадо?
— Пусть продолжает делать то, что он делает, — сказал Фалькон. — Он будет действовать по-своему, на свой страх и риск. У него не меньше шансов добиться успеха, чем у нас.
— Может быть, он слишком зациклился на русских.
— В этом я постараюсь его направить.
Свернув с проспекта Канзас-Сити, они въехали в Санта-Клару, к дому Консуэло.
— И все-таки я не перестаю думать о том, что погубила тебя.
— Ты уже говорила мне это ночью, а я сказал тебе на это…
— Ты пошел на преступление ради меня, — продолжала она. — Я заставила тебя вступить в сговор с гангстерами и соучаствовать в скверном деле, расследовать которое — твой служебный долг, за что ты деньги получаешь! Не могу передать тебе, до чего я…
— Мы с Франсиско Фальконом часто играли в шахматы, — сказал он. — Помнится, однажды он загнал меня в ситуацию, когда единственный ход, который я был в состоянии сделать, мог только еще больше ухудшить мое положение, а когда я сделал этот ход, его ответный ход мог означать для меня лишь необходимость нового губительного хода. И так оно и шло, пока он не поставил мне неизбежный мат. Когда я сделал ошибку, решив, что Дарио находится у тех русских, я тем самым втянул нас обоих в целую серию неотвратимых и ошибочных ходов. Не ты меня погубила. Погубил себя я сам своей близорукостью. Я запаниковал, потому что…
— Потому что Дарио значит для тебя почти столько же, сколько для меня, — сказала Консуэло. — А еще, я думаю, потому что все это напомнило тебе ту ужасную историю с Артуро, сыном Рауля. Ведь это тогда я влюбилась в тебя, четыре года назад, когда мы то и дело спрашивали друг друга: «Что же случилось с мальчиком?» Вот еще и поэтому ты так все воспринял — что к тебе словно вернулся весь тот ужас.
Фалькон затормозил. Машина встала посреди дороги. Невидящим взглядом он уставился вдаль, туда, куда уходила тенистая улица, где жила Консуэло.
— Как мог я это забыть? — пробормотал он. — Как могло случиться, что я упустил такое?
Шедшая сзади машина тоже встала, и, когда водитель понял, что из их машины никто не собирается выходить, он нетерпеливо засигналил, и Фалькон продолжил путь.
— Это случилось, когда я был на площади Сан-Лоренсо, — сказал он. — Как раз перед тем, как мы встретились в баре «Ла-Эслава». Голос в телефоне предупредил меня, что должно что-то произойти и будет это из-за меня. И что я это пойму, потому что вспомню. Но никаких переговоров и никакой торговли тут быть не может, потому что больше они звонить не станут.
— Вспомнишь? — повторила она. — Что же, по-твоему, они хотели сказать на этот раз?
— Не могу утверждать, что я много думал над этим, — сказал Фалькон. — Ведь это был всего лишь очередной звонок с угрозами. А я их получал немало.
— В тот вечер ты еще и уезжал куда-то.
— В Мадрид. На поезде. Туда мне и звонили и посоветовали не совать нос в чужие дела.
— А по каким делам ты ездил в Мадрид?
— По делам… делам, связанным с моей работой, — запнувшись, проговорил он. — …И еще по другому делу.
— Тому же самому, по которому ты летал в Лондон, когда похитили Дарио?
— Совершенно верно. Я подумал, что этот звонок в поезде я получил потому, что занимался Марисой Морено, хотел заставить ее заговорить. Потому, вернувшись в Севилью, я сразу же, до встречи с тобой, отправился опять к ней — дескать, пускай не думают, что я испугался звонков. Я даже сказал ей, что жду звонка от ее сообщников. И когда раздался тот звонок, заставший меня на площади Сан-Лоренсо, я не придал ему значения. Но автоматически связал его с Марисой.