Он произнес сакраментальную фразу:
«Я боюсь скандала».
Я не испытываю к нему презрения даже после того, что случилось. Кто я такой, чтобы кого-то презирать? Я сел в ногах кровати. Прикурил для Сальгадо сигарету.
«Ты мне поможешь?» — спросил он.
Я рассказал ему историю, которую впервые услышал от приятеля Б.Х. еще в сороковые годы. Про то, как богатый гомик подцепил в знаменитом манхэттенском гей-клубе нескольких солдат и отвез их на квартиру своей матери на 5-й авеню. Все надрались до чертиков, а один солдатик вырубился напрочь. Весельчаки стащили с него штаны и смеху ради начали брить ему волосы на лобке. И случайно — я подчеркиваю, совершенно случайно — отхватили парню член. И что они сделали? Сальгадо смотрел на меня совсем как Хавьер, когда я рассказываю ему на ночь сказку: зачарованно, с широко открытыми глазами. Ребята завернули его в одеяло, вынесли из дома и бросили где-то на мосту. Ему повезло, потому что его нашел полицейский и отправил в больницу, прежде чем бедняга умер от потери крови.
«Ну и что ты про это думаешь?» — спросил я.
Рамон заморгал, боясь сказать что-то невпопад.
«Если ты поможешь мне, Франсиско, — промямлил он наконец, — я никогда больше не сделаю ничего подобного».
«Чего? Убивать, что ли, больше не будешь?»
«Нет-нет… я имею в виду… никогда не буду путаться с мальчиками и начну вести примерную жизнь».
«Я помогу тебе, — сказал я, — но мне хочется узнать, что ты думаешь о том случае».
Рамон молчал. Совсем отупел от страха.
«Они заплатили тому солдату, — продолжил я, — чтобы он не подал в суд. И, как ты думаешь, сколько?»
Он потряс головой.
«Двести тысяч долларов, и это было в сорок шестом году, — добавил я. — В те годы выгоднее было расстаться с членом, чем заниматься живописью».
Сальгадо пронесся мимо меня в уборную, где его вырвало. Минуты через две он вернулся, вытирая рот платком.
«Не понимаю, как ты можешь так спокойно говорить об этом, Франсиско».
«Я убил сотни людей, не более и не менее виновных, чем мы с тобой».
«Тогда была война», — заметил Сальгадо.
«Просто я хочу сказать, что того, кто участвовал в таких бойнях, в каких участвовал я, вид мертвого мальчика в номере отеля не повергает в смертельный ужас. Так я жду твоего мнения».
«Их поступок чудовищен», — сказал он, затягиваясь сигаретой.
«Чудовищнее, чем убийство мальчика?»
«Они сознательно оставили его умирать».
«Так как это говорит о людях, на которых ты силишься произвести впечатление? — спросил я. — Преступник, кстати сказать, на свободе и по-прежнему ходит в друзьях Барбары Хаттон».
Рамон был слишком растерян, чтобы соображать.
«Мы их комнатные собачки, — пояснил я. — Мы их муси-пуси… да, даже я, Рамон. Они ласкают нас, кормят «вкусненьким», поддразнивают, а потом устают от нас и вышвыривают вон. Для богатых мы пустое место. Полное ничто. Меньше чем игрушки. А поэтому, когда будешь потягивать их шампанское, помни, что ради высокого мнения этих никчемных людишек ты прикончил этого паренька».
Мои слова ударялись в его грудь, как крупнокалиберные пули, и он, отодвигаясь назад, вжимался в спинку кресла.
«Ради них?» — воскликнул он в замешательстве.
«Ты убил его, поскольку тебе невыносимо думать, что эти люди могут узнать, чем ты занимаешься. Ты убил его, потому что сам считаешь себя порочным и полагаешь, что другие тоже тебя осудят. Но ты глубоко ошибаешься».
Он разрыдался. Я похлопал его по спине.
«Франсиско, — всхлипнул он, — что бы я делал без тебя?»
«Что-нибудь более достойное», — ответил я.
Мы без труда избавились от трупа. В три часа ночи мы вынесли его в сад, окружавший отель, перекинули через стену, засунули в машину, отвезли подальше от города и сбросили со скалы в море. На обратном пути Рамон сидел, молча уставившись в окно, как человек, свыкающийся с изменившимся миром, в котором, из-за мгновенного ослепления, ничто уже не будет таким, каким было прежде. Если приходится убивать. Если нет выбора. Убивайте с широко открытыми глазами».
Фотокопии выпали из разжавшихся пальцев Фалькона и разлетелись по полу. Он сидел ошеломленный: подтвердилось его предположение, что убийца имел доступ к отцовским дневникам. Это, несомненно, был один из тех молодых художников, которые жили у Франсиско Фалькона, скрашивая его одиночество.
Институт изящные искусств уже закрылся. Эль Сурдо был недосягаем. Он просмотрел телефонную книгу отца и нашел какого-то человека из университета с домашним номером телефона. Он позвонил, но ему никто не ответил.
Он вернулся мыслями к Раулю Хименесу и его признанию, ставшему причиной разрыва между ним и его отцом. А еще ему показалось невероятным, чтобы отец никак не отметил такое событие в своем дневнике, хотя оно произошло уже после его последней записи, где он объявляет, что ему все «смертельно надоело».
Хавьер резко вскочил и помчался наверх. Перед дверью мастерской он замедлил шаги и в конце концов остановился. Вперив взгляд в черный зрачок фонтана, он задумался о том, что они так и не разгадали, чем именно Серхио запугивал Рауля Хименеса. Откуда он это взял? С ужасами Сальгадо все было ясно. Они нашли на чердаке чемодан с фотографиями и магнитофонными пленками, но с Раулем Хименесом дело обстояло иначе. Бесконечные опросы сотрудников «Мудансас Триана» подтвердили одно — никто не покушался на хранившиеся на складе вещи Хименеса.
Фалькон оттолкнулся от перил и вошел в мастерскую отца. Он достал последнюю часть дневника. Пролистав страниц десять после записи, которая показалась ему заключительной, он обнаружил то, что искал.
«13 мая 1975 года, Севилья
Я в такой дикой ярости, что опять схватился за свою исповедь в надежде, что меня это успокоит».
Далее следовал рассказ, который он уже выслушал от Эль Сурдо, завершавшийся следующими строками:
«Не могу понять, что его дернуло именно теперь сообщить мне о своей подлости, и я рявкнул ему это, вылетая из ресторана на улицу. А он бросил мне в спину: «Если бы не я, ты до сих пор расписывал бы оконные рамы в Триане». За такое чудовищное и намеренное оскорбление он понесет должное наказание.
17 мая 1975 года, Севилья
Постскриптум к моей недавней вспышке. Я узнал, что мой старый друг Рауль уже достаточно наказан. Его младший сын вроде бы умер в Альмерии, его жена утопилась в Гвадалквивире здесь в Севилье, его дочь Марта попала в психиатрическую лечебницу в Сьемпосуэлосе, а его старший сын живет в Мадриде и не поддерживает с ним никаких отношений. После такой серии злосчастий все, что я вынашивал против Рауля, кажется шлепком мухобойки. Я думаю, что он признался мне в краже, чтобы отделаться от меня. Просто я одно из напоминаний о той беспокойной эпохе».