Фалькон вышел из дома через маленькую дверцу, прорезанную в массивных деревянных воротах с медными заклепками, служивших входом в его громадный особняк на улице Байлен. Слишком большой для него, он это знал, и слишком роскошный для его положения, но всякий раз, когда Фалькон задумывался о его продаже, он тут же спотыкался о неизбежные следствия этого шага. Во-первых, ему пришлось бы выполнить посмертную волю отца: выгрести содержимое мастерской и сжечь. Сжечь все вплоть до последнего чернового наброска. А он не мог это сделать. И не сделал. Он даже ни разу не зашел в мастерскую за те два года, что миновали со смерти отца. Он даже ни разу не отпирал эту последнюю кованую железную дверь на галерее.
Поверенный его отца умер через три месяца после оглашения завещания, а Пако и Мануэла на все плевать хотели. Их слишком занимало собственное наследство. Пако — finca [31] по разведению быков в Кортесильяс по дороге к Сьерра-де-Арасена, а Мануэлу — загородная вилла в Пуэрто-Санта-Мария. У них не было тех отношений с отцом, что у него. После того как у отца случился первый инфаркт, они перезванивались почти каждый день, а как только Фалькон перевелся в Севилью, он каждое воскресенье старался вытащить старика либо в ресторанчик, либо просто на прогулку. Между ними снова возникла почти такая же близость, какая существовала в начале 1970-х. Он единственный из детей остался с отцом после того, как Мануэла собрала вещички и укатила в Мадрид изучать ветеринарию, а Пако обосновался на ферме, оправившись от тяжелого ранения ноги, полученного на арене «Ла-Маэстранса» в Севилье, где он выступал в качестве новильеро. [32] Травма лишила его всяческих надежд на карьеру матадора.
Фалькон двинулся по булыжнику узких, похожих на ущелья улочек к бару на Калле-Гравина. Бар был переоборудован из старинной бакалейной лавки, и на его стойке до сих пор красовались антикварные весы. В дверях кучковались люди с кружками пива. Вокруг Мануэлы и ее бойфренда творилось настоящее столпотворение. Фалькон стал протискиваться к ним. По пути едва знакомые ему мужчины обнимали его за плечи, какие-то чужие тетки чмокали его — все это были друзья Мануэлы. Сестра поцеловала Фалькона, крепко прижав к своему натренированному телу. Ее бойфренд Алехандро, с которым она познакомилась в клубе, где оба тренировались на гребных аппаратах, протянул Хавьеру пиво.
— Братишка, — она называла его так с детства, — ты выглядишь усталым. Опять гора трупов?
— Нет, всего один.
— Очередное жуткое убийство в среде наркоты? — спросила она, закуривая мерзкую ментоловую сигарету — с ее точки зрения, менее вредную для здоровья.
— Жуткое — да, но на сей раз наркотики ни при чем. Все гораздо сложнее.
— Ума не приложу, как ты с этим справляешься.
— Наверняка мало кто из твоих друзей может вообразить, что такая красивая и интеллигентная женщина, как Мануэла Фалькон, может запустить руку по самое плечо в утробу коровы, чтобы вытащить мертвого теленка.
— О, я больше этим не занимаюсь.
— Неужели стрижешь когти пуделям?
— Ты должен поговорить с Пако, — сказала она, проигнорировав его вопрос. — Знаешь, у него сейчас большой напряг.
— Ферия для него — самое суматошное время.
— Нет-нет, — прошептала она. — Дело в vacas locas. [33] Он боится, что его стадо заражено коровьим бешенством. Я сейчас проверяю всю ораву, неофициально, конечно.
Фалькон потягивал пиво, заедая ломтиком свежего, тающего во рту jamon Iberico de bellota.
— Если нагрянут официальные службы, — продолжала Мануэла, — и тесты выявят хоть одно животное с этой болезнью, ему придется забить все поголовье, даже племенных быков с вековыми родословными.
— Это и правда напряг.
— А тут еще у него нога разболелась. Обычная реакция на стресс. Бывают дни, когда он не может на нее наступить.
Алехандро поставил перед ними тарелку с сыром, и Хавьер инстинктивно отвернулся.
— Он не любит сыр, — пояснила Мануэла, и тарелка исчезла.
— Сегодня у меня в деле всплыло твое имя, — сказал Фалькон.
— Это не к добру.
— Ты вакцинировала одну собаку. Там был счет.
— Чью собаку?
— Надеюсь, он успел тебе заплатить.
— Если бы не заплатил, ты не нашел бы подписанную квитанцию.
— Собака принадлежала Раулю Хименесу.
— А, да, очень славный овчарик. Это был его подарок детям… они переезжают в новый дом. Он собирался зайти за ним сегодня.
Фалькон молча смотрел на сестру. Мануэла опустила глаза на кружку и поставила ее. Очень редко случалось, чтобы настоящее убийство вторгалось в бытовой разговор. Обычно Фалькон, если просили, развлекал приятелей детективными историями, упирая на исключительность своего метода и на свое внимание к деталям. Он никогда не рассказывал, как это бывает на самом деле — всегда тяжело, временами очень скучно, а моментами чудовищно страшно.
— Я беспокоюсь за тебя, братишка, — сказала она.
— Мне ничто не угрожает.
— Я имею в виду… эту работу. Она на тебя плохо действует.
— В каком смысле?
— Ну, не знаю, мне кажется, что ради самосохранения ты все больше черствеешь.
— Черствею? — повторил он. — Я? Я расследую убийства. Я докапываюсь до причин, которые приводят к этим отклонениям. Почему в эпоху таких достижений разума, при таком уровне цивилизованности мы по-прежнему можем срываться и поступать не по-человечески? Я же не усыпляю домашних животных и не вырезаю целые стада крупного рогатого скота.
— Я не думала тебя обидеть.
Они так близко наклонились друг к другу, что на него пахнуло крепким запахом ментоловых сигарет, перекрывшим настоявшийся в баре запах пота и духов. С Мануэлей всегда было так. Она держалась чересчур свободно, и поэтому ее дружки, выбираемые по внешним данным и бумажнику, никогда около нее долго не задерживались. Она не умела оставаться волнующе женственной.
— Hija, [34] — вырвалось у него помимо воли, — я сегодня чертовски устал.
— Не за твою ли ежедневную усталость корила тебя Инес?
— Ты произнесла запретное слово, а не я.
Мануэла подняла глаза, улыбнулась, пожала плечами.
— Ты поинтересовался, успела ли я получить с бедняги деньги. Меня поразило твое бессердечие, вот и все. Но, возможно, это просто… флегматизм.