— Ему было предельно ясно, что хотели сказать похитители, — продолжал Хименес. — Это цена того, что ты совершил. Теперь выбор за тобой: ищи сына и погуби себя или согласись заплатить выставленную тебе цену, и продолжай жить. Вам не кажется, что изощренность этой жуткой дилеммы — в природе чистого зла? Они говорили: выбирай — добро или зло? Если ты хороший человек, ты бросишься за своим сыном, ты сделаешь все, что в твоих силах, и… погубишь себя. Ты будешь влачить жизнь в изгнании или в тюрьме. Твоя семья распадется. И… в том-то и весь ужас, старший инспектор, ты все равно не получишь Артуро обратно. Да, именно так. Я это в конце концов осознал. Они толкнули его на путь зла, а ступив на него, он должен был прибегнуть к дьявольским ухищрениям, чтобы выжить. Он убедил себя и нас, что никакого Артуро никогда не существовало. Он перечеркнул его, а вместе с ним и нас. Он заставил нас воспринять эту потерю так, как хотелось ему, и сокрушил все. Свою жену и своих детей. В конце концов он, вероятно, рассудил так: если уж Артуро потерян, а моя семья в любом случае будет порушена, то что же предпочесть мне!
Хименес выставил ладонь чашечкой, словно взвешивая что-то, потом высоко поднял ее и сказал:
— Воздушную легкость добродетели?
Он выставил так же другую ладонь и с грохотом уронил ее на стол:
— Или золотое бремя власти, положения и благосостояния?
В наступившем молчании двое мужчин размышляли о несоизмеримости того и другого.
— Я считал, — произнес Фалькон, нарушая мягкую тишину обставленной книгами комнаты, — что мы оставили далеко позади эпоху трагедий, эпоху, когда могли существовать трагические фигуры. У нас больше нет королей или великих воинов, которые падали бы с подобных высот в подобные бездны. В наше время мы восхищаемся киноактерами, спортсменами или бизнесменами, в которых нет никакого трагического начала, а тут… ваш отец. Он поражает меня как некий диковинный зверь… как современный герой трагедии.
— Все бы хорошо, если бы этой трагедией не была моя жизнь, — отозвался Хименес.
Фалькон поднялся, собираясь уходить, и тут только заметил на краю стола свой нетронутый кофе, уже остывший. Он жал руку Хименеса дольше, чем делал это обычно, стараясь выказать свою признательность.
— Поэтому-то мне и пришлось перезвонить вам, — добавил Хименес. — Мне нужно было посоветоваться со своим психоаналитиком.
— Спросить разрешения?
— Узнать, готов ли я, по его мнению. Ему, похоже, даже показалось удачным, что единственным, кроме него, человеком, который услышит мою семейную историю, будет полицейский.
— Чтобы в ней разобраться, так?
— Нет, просто по долгу службы вы будете соблюдать конфиденциальность, — серьезно сказал адвокат.
— Вы бы предпочли, чтобы я ничего не говорил Консуэло?
— Даст ли это что-нибудь, кроме того, что испугает ее до смерти?
— У нее трое детей от вашего отца.
— Я страшно удивился, когда узнал.
— А как вы узнали?
— Отец присылал мне коротенькое письмецо каждый раз, когда рождался ребенок.
— Она заставила его сделать ей детей. Таково было условие их брака.
— Ну, это можно понять.
— Она сообщила мне также, что он был помешан на безопасности. Он установил в квартире какую-то хитрую дверь и считал своей святой обязанностью каждый вечер запирать ее.
Хименес опустил глаза на стол.
— Она сказала мне кое-что еще, что должно быть вам интересно…
Хименес поднял голову с таким трудом, словно ее еле держала шея. В его глазах был страх. Он не желал слышать ничего, что могло бы потребовать пересмотра недавно воссозданной им картины событий. Фалькон пожал плечами, показывая ему, что готов оставить его в покое.
— Расскажите, — выдавил из себя Хименес.
— Во-первых, она уверена, что ее компанейский муж-ресторатор, обожавший скалиться в объектив, пребывал в глубоком отчаянии.
— Выходит, оно его все-таки настигло, — заметил Хименес без всякого злорадства. — Хотя он, возможно, не сознавал, что это за оно.
— Второе — это некий пункт его завещания. Он оставил порядочную сумму своему любимому благотворительному обществу «Nuevo Futuro» на программу «Дети улиц».
Хименес покачал головой, но печально или отрицательно — сказать было трудно. Он вышел из-за стола, открыл дверь и зашагал по коридору своей прежней походкой — словно везя за собой санки. «Интересно, как он ходил до сеанса психоанализа? — подумал Фалькон. — Может, тогда он сгибался в три погибели, будто тащил тяжесть на спине, а теперь она оказалась позади». Хименес подал Фалькону пальто и помог его надеть. В голове у Фалькона вертелся еще один вопрос. Спросить, что ли, или не стоит?
— Вам когда-нибудь приходило в голову, — не удержался Фалькон, — что Артуро может быть еще жив? Сейчас ему было бы сорок два года.
— Порой приходило, — ответил он. — Но мне стало лучше после того, как я поставил на этом точку.
Пятница, 13 апреля 2001 года, поезд «AVE»
Мадрид—Севилья.
Даже этот поздний поезд «AVE», прибывавший в Севилью уже после полуночи, был полон. Пока поезд мчался сквозь кастильскую ночь, Фалькон смахнул с колен крошки bocadillo de chorizo и посмотрел в окно сквозь прозрачное отражение пассажирки, сидевшей напротив. Мысли медленно кружились у него в мозгу, утомленном, но не находящем себе покоя после вторжений в частную жизнь семьи Хименес.
Он ушел от Хосе Мануэля Хименеса в три часа дня, поинтересовавшись, не будет ли тот возражать против его визита к Марте в «Сан-Хуан-де-Диос» в Сьемпосуэлосе, в сорока километрах к югу от Мадрида. Адвокат предупредил его, что эта встреча вряд ли будет продуктивной, однако согласился позвонить в лечебницу и договориться о посещении. Хименес оказался прав, но всего и он не предвидел. Марта упала.
Фалькон нашел женщину в операционной, где ей накладывали на бровь швы. Ее мертвенная бледность вряд ли являлась следствием травмы. У нее были черные с проседью волосы, собранные в пучок. Темные ореолы вокруг глубоко посаженных глаз заходили на скулы большими фиолетовыми полукружьями. Конечно, это могли быть синяки от ушиба, но они производили впечатление чего-то постоянного.
Санитар-марокканец сидел рядом с Мартой, держа ее за руку и что-то нашептывая на смеси испанского с арабским, в то время как молоденькая женщина-врач зашивала бровь, которая обильно кровоточила, пачкая больничную простыню. Пока длилась эта процедура, Марта сжимала в руке нечто, висевшее у нее на шее на золотой цепочке. Фалькон предположил, что это крестик, но когда она в какой-то момент разжала руку, он увидел золотой медальон и маленький ключик.
Марта сидела в кресле-каталке. Фалькон шел рядом с санитаром, катившим кресло обратно в палату, где помещались еще пять женщин. Четыре молчали, а пятая непрерывно что-то бормотала, как будто молясь, а на самом деле извергая поток непристойностей. Марокканец поставил на место каталку с Мартой, подошел к ругавшейся женщине, взял ее за руку и погладил по спине. Та затихла.