Фалькон попытался представить своего отца, произносящего подобные слова, и решил, что они — выдумка Сальгадо. Он извлек из одного пакета стопку фотографий и сразу увидел фото Кармен, датированное июнем 1965 года. Там она выглядела лет на тридцать. В ее лице не было ничего примечательного, за исключением бровей — коротких, темных, совершенно горизонтальных, без малейшего изгиба. Они придавали ей серьезный, озабоченный вид, словно ей приходилось очень печься о муже.
Запись от 25 декабря 1967 года: «Вчера вечером перед обедом я словно вернулся в детство. Мои родители всегда дарили нам в сочельник подарок, и Кармен преподнесла мне лучший в моей жизни дар. Она беременна. Мы безумно счастливы, и я просто упился шампанским».
В дневнике содержалась история нормально протекавшей беременности Кармен, перемежавшаяся ошеломляющими подробностями успешных художественных выставок с указанием вырученных сумм. Сальгадо упоминал о магнитофоне, который он приобрел, чтобы записать пение Кармен, что ему никак не удавалось сделать из-за страха, охватывавшего ее перед микрофоном. Сальгадо был в восторге от живота беременной Кармен, достигшего огромных размеров. Он даже просил ее попозировать Франсиско Фалькону. Это предложение привело ее в ужас. Последняя запись гласила: «Врач разрешил мне записать первый в этом мире крик моего ребенка. Его поразила эта просьба. По-видимому, мужчины никогда не присутствуют при родах. Я спросил Франсиско, где он ждал появления на свет своих детей, и он ответил, что не помнит. Когда я спросил, не у постели ли Пилар, он вытаращил глаза от удивления. Неужели я единственный в Испании мужчина, который испытывает благоговение перед этим торжественным моментом? Мне казалось, что уж такого-то гениального художника, как Франсиско, таинство рождения человека должно захватывать не меньше, чем вдохновение».
Странный финал для дневника. Фалькон отсчитал месяцы; получалось, что если Кармен объявила о своей беременности в конце декабря, то ребенок должен был родиться в июле. Он тщательно перебрал вываленные из чемодана бумаги, ища какое-нибудь письменное упоминание о появлении на свет ребенка. В запачканной голубой папке его ждал ответ — свидетельство о смерти Кармен Бласкес, датированное 5 июля 1968 года. В лежавшем под ним медицинском заключении были обстоятельно описаны катастрофические роды, осложненные подскоком давления, почечной недостаточностью, сепсисом и завершившиеся смертью матери и ребенка.
Мысль о запертом чемодане на чердаке дома Сальгадо отдалась в душе Фалькона острой болью. Одинокий старик, посвятивший всю свою жизнь гению Франсиско Фалькона, бродил по улицам, заглядывая в кафе, в магазины, назойливо ища общения, в то время как его единственный шанс на счастье истлевал в сухом пыльном углу.
Налюбовавшись бровями-черточками непритязательной Кармен Бласкес, Фалькон перешел к следующему снимку, запечатлевшему пару в день бракосочетания. Рамон и Кармен держались за руки. Все их счастье выражалось в этом сплетении пальцев. Фалькон с изумлением смотрел на молодого Сальгадо. Последующие тридцать пять лет изменили этого человека до неузнаваемости. Его лицо обвисло под грузом горя.
Пора было заняться магнитофонными лентами, а Фалькон все перекладывал фотографии, пока не наткнулся на снимок своего отца, сидевшего в саду с Кармен. Оба смеялись. Да, его отец всегда любил «чистых» женщин. Мать, Мерседес… он терпел даже эксцентричную Энкарнасьон за ее «добропорядочность». Проглядев все фотографии, Фалькон понял, что тут собрана полная коллекция фотоснимков Кармен. Они были разного размера и сняты множеством фотоаппаратов. Видимо, Сальгадо методично удалил ее из фотографической летописи своей жизни.
Магнитофонные пленки. При мысли о них у Фалькона вспотели ладони. Ему не хотелось слушать эти старые записи. У него дрожали руки, когда он продевал ленту через магнитные головки. Убедившись, что она вся пустая, Фалькон облегченно вздохнул.
Едва завертелась вторая катушка, зазвучали голоса Сальгадо и Кармен. Он упрашивал ее спеть, а она отказывалась. Ее каблуки то громче, то тише стучали по деревянному полу, в то время как Сальгадо умолял всем что ни на есть святого, присовокупив в конце концов, что она же должна оставить ему какую-то память о себе на тот случай, если он, не дай бог, ее переживет. Разговор сменился классической музыкой, за ней последовало фламенко, и Фалькон быстро перемотал пленку до конца.
Третья катушка начиналась с Адажио Альбинони, за которым шли столь же волнующие произведения Малера и Чайковского. Мокрыми пальцами Фалькон с трудом пропустил четвертую ленту через магнитные головки. Он нажал кнопку «воспроизведение» и услышал только шипение, но затем… затем разразилось то, чего он боялся. Пронзительные вопли, увещевания, звуки панической суеты. Топот ног по твердому полу, лязг металлических поддонов о кафель, стук опрокидываемых ширм, треск рвущейся ткани. Раздался последний крик утопающего, уносимого в открытое море и видящего лишь мечущегося по берегу любимого, становящегося все меньше и меньше: «Рамон! Рамон! Рамон!» Затем резкий щелчок — и тишина.
Стеклянная столешница не позволила Фалькону упасть. Последние крики Кармен нанесли ему три сокрушительных удара под дых. Внутри у него все словно оборвалось.
Фалькон сосредоточился на своем дыхании, пытаясь успокоиться. Он выключил магнитофон, стер пот с верхней губы. Теперь ему было мучительно стыдно за свое хамское отношение к старому другу отца. За все те случаи, когда, столкнувшись с ним в районе улицы Байлен, он думал: о нет, только не этот зануда. Но ведь было же еще и ужасающее содержимое компьютера. Что случилось с этим человеком после того, как он потерял жену? Не подтолкнула ли его к пороку безутешность? Не она ли привела его по этому скверному пути к последнему извращению — самоудушению в присутствии скорбных образов загубленных детей? Возможно, изъян был у Сальгадо в природе, и он чувствовал в себе эту ужасную наклонность, и тут в его жизнь вошла Кармен, давшая ему заряд чистоты, но ее жестоко отняли у него. Да, разочарование — слишком слабое слово для определения того, что испытывал Рамон Сальгадо, когда, выйдя из больницы в невыносимую жару севильского июля, делал первые горячечные шаги по дороге в ад.
В кабинет ввалился Баэна с большим пластиковым мешком в руках.
— В доме мы закончили, старший инспектор, — сказал он, передавая мешок Фалькону. — Серрано с Хорхе осмотрели сад. Единственное, что представляет интерес, вот эта штуковина. Это плеть. Такими пользуются религиозные фанатики, чтобы себя хлестать. Меа culpa. Меа culpa. [99]
— Где вы ее нашли?
— В глубине встроенного шкафа в спальне, — ответил Баэна. — Но никаких вам терновых венцов или власяниц.
Фалькон хохотнул и велел Баэне составить опись хранившихся в чемодане вещей и забрать его в полицейское управление. Поручив Серрано опечатать дом, он поехал в центр города. Припарковавшись на Рейес-Католикос, он быстро заглотил solomillo al whisky, [100] а потом пошел по улице Сарагосы к галерее Сальгадо, демонстрационный зал которой был погружен в темноту.