Приближение незнакомца ничуть не смутило старика, который как ни в чем не бывало продолжал колдовать над холстом.
– Добрый день, – поздоровался Бондарь.
– Добрый день, молодой человек. Только не стойте, пожалуйста, у меня за спиной. Перейдите сюда. – Старик ткнул кисточкой вправо.
– Опасаетесь выстрела в спину?
Задав этот вопрос, Бондарь смущенно кашлянул. Ведь не все люди находятся в состоянии постоянной боевой готовности, как он сам.
– Я не боюсь выстрелов в спину, – прозвучало в ответ. – В упор тоже, потому что врагов у меня давно не осталось. Просто вы отбрасывали тень на холст. Теперь вы мне не мешаете.
– Кто-нибудь покупает у вас картины? – спросил Бондарь, чтобы загладить свою оплошность.
– А то вы не знаете, молодой человек, – ворчливо ответил старик. – Вы ведь гостите у Григория Ивановича, и тот наверняка хвастался вам своей коллекцией. Я что-то вроде его придворного живописца. Он мой единственный, но зато постоянный покупатель.
Бондарь усмехнулся. Придворный живописец Пинчука умудрился перепачкать торчащие над ушами волосы краской и выглядел немного забавно. Точно седой панк, упорно не желающий смириться со своим возрастом. А яркое солнце безжалостно высвечивало все его морщины.
Это казалось забавным, пока Бондарь не испытал леденящее ощущение дежавю. Однажды он встречался со старым художником, даже не просто встречался, а беседовал с ним, спокойно и обстоятельно. Но когда?
Где? Что значит это наваждение?
* * *
– Вы, случайно, не были этим летом в Севастополе? – спросил Бондарь.
Старик покосился на него, потом, прищурив один глаз, сделал пару мазков на холсте и лишь тогда неохотно открыл рот:
– Нет, молодой человек.
Бондарь подошел поближе, чтобы оценить картину. Море, изображенное на ней, почему-то бушевало. Зеленые гребни, сквозь которые просвечивало невидимое солнце, были испещрены белыми прожилками пены.
– Здорово, – сказал Бондарь. – Я покупаю у вас эту картину.
Старик недоверчиво посмотрел на него:
– Вы шутите?
– Реже, чем мне хотелось бы, – признался Бондарь. – Но в данном случае я совершенно серьезен. Двести долларов вас устроит?
– Ну, если откровенно, то Григорий Иванович обычно дает за такие пейзажи полторы сотни, – сказал старик, потупясь. Было ясно, что торговаться он не любит и не умеет.
Бондарь вытащил две сотни. Ему почему-то было совсем не жаль денег, полученных от Пинчука. Наоборот, хотелось растратить их как можно скорее.
– Я тоже буду с вами откровенен, – сказал он. – Дело в том, что я переплачиваю вам за одну услугу…
– За какую именно? – Старик стал похожим на чайку, заподозрившую, что приблизившийся человек собирается бросить в нее камнем. Его черные глаза недоверчиво поблескивали.
– Дорисуйте на берегу человеческую фигурку, – попросил Бондарь. – Совсем маленькую, просто очертания.
– Фигурка женская?
– Мужская.
– Так? – Опытному мастеру понадобилось лишь несколько неуловимых движений кисти.
– Так, – кивнул Бондарь. – А в море, ближе к горизонту, пусть плывет кораблик. Он будет называться «Милочка»… нет, лучше «Людмила».
Старик фыркнул:
– Вы полагаете, что я сумею прописать буковки на борту крошечного кораблика?
– Нет, – серьезно ответил Бондарь. – Буковки не нужны. О том, как называется кораблик, будем знать только мы вдвоем.
Выполнив пожелание заказчика, старик сунул в рот дешевую сигарету и поинтересовался:
– Что, здорово поддали с утра?
– Ни грамма. – Бондарь поднес к сигарете огонек зажигалки. – С чего это вы взяли?
– Женская фигурка, кораблик… Сдается мне, что у вас душа не на месте. Хотите позабыть что-то, да не получается. – Старик выпустил порцию едкого дыма и покачал головой. – Эх, люди, люди… Когда же мы наконец поймем, что главное не там… – Он повел сигаретой вокруг, а здесь. – Рука постучала по хилой груди. – И здесь. – Прикосновение к пергаментному лбу. – Ничего нельзя забывать, совсем ничего. Это единственное богатство, которое нам дано унести с собой в могилу.
В могилу…
Лицо Бондаря потемнело.
– А если вспоминать больно? – спросил он.
– Э, молодой человек… Как же иначе? – Старик поднял брови. – Мать рожает – нам больно. Зубы режутся – опять больно. Те же самые зубы выпадают и крошатся от старости – тоже хорошего мало. Вся жизнь состоит из страданий, обид и разочарований. Куда же от этого деваться? Куда деваться, я вас спрашиваю?
Старик сунул Бондарю непросохший кусок холста и принялся собирать в ящик свое добро. Его сгорбленная спина представляла собой сплошной вопросительный знак… вопросительный и укоризненный одновременно.
– То-то и плохо, что деваться некуда, – ответил Бондарь. – Живем, мучаемся, страдаем… Окружающих заставляем мучаться и страдать. Во имя кого? Во имя чего? Все равно ляжем в землю, а поверх вырастет трава. Как ни в чем не бывало.
– Трава? – переспросил старик. – Шут с ней, с травой. Люди не удобрение, а земля не грядка и уж тем более не сплошная братская могила. Она служит живым, а не мертвым… Поразмыслите об этом на досуге.
Бросив эти слова, старый художник поплелся прочь, не прощаясь и не оглядываясь.
Под его подошвами с сухим стуком перекатывались камешки, им предстояло пролежать здесь миллионы лет, прежде чем они превратятся в землю, на которой однажды зазеленеет трава.
– Я поразмыслил, эй, – крикнул Бондарь.
– И что? – Старик оглянулся.
– Воспоминания, которые мы уносим в могилу, – это не единственное наше богатство. – Бондарь сложил ладони рупором, чтобы его слова не уносил ветер. – Это было бы несправедливо. Есть еще кое-что. Самое важное, эй!
– Ну-ка, ну-ка?
– Воспоминания о нас. Воспоминания тех, кто остается. Пока нас помнят, мы никуда на хрен не денемся. Вот вам и бессмертие, а? Как вам такая перспектива?
– Она меня вполне устраивает, – заулыбался старик.
Бондарь улыбнулся в ответ:
– Выходит, каждый, кто этого действительно хочет, не умирает. Так что все нормально, верно?
– Нормально, – подмигнул ему старик. – Все нормально.
Два человека стояли на земле, в которой им предстояло истлеть без остатка, и радовались так, словно действительно придумали способ перехитрить смерть.
Чайки, следившие за ними с высоты, недоумевающе голосили. Они не понимали, как можно веселиться по столь ничтожному поводу. Ведь умереть невозможно, пока для тебя существует этот огромный прекрасный мир. А как только мир исчезает, то и умирать становится некому.