– Массовые репрессии, – сердито ответил он, – это когда миллионы людей умирают от голода, пока так называемые сливки общества маются запорами на своих золотых унитазах. – Когда больных не лечат, а калечат, когда честных работяг спаивают отравленной водкой, а молодых сажают на иглу. – Бондарь рубанул рукой темноту и, понизив голос, заключил: – Вот что такое массовые репрессии. Точечные бомбометания по мирному населению – тоже массовые репрессии.
– Послушать тебя, так никакой демократии не захочется, – обронила призадумавшаяся Тамара.
– А если не слушать, то хочется? – спросил Бондарь. – Погляди вокруг. – Он обвел взглядом полуруины, теснящиеся вдоль улочки, по которой они шли. – Это так называемая демократия в действии. Возьми любую фотографию города тридцатилетней давности и сравни ее с тем, что творится теперь. И не надо заливать мне про чудо-банки, манящие огни казино и яркие витрины супермаркетов, – проворчал он, хотя Тамара пока что не раскрывала рта. – Все это построено за наш счет, но не для нас. На приватизированной кем-то земле. Без согласия простых людей, живших на ней.
– Но почему кто-то должен спрашивать у них согласия? – спросила Тамара, которой не позволило промолчать чувство противоречия.
– Потому что «демос» – это народ, а «демократия» – власть народа. – Бондарь остановился, давая спутнице осознать услышанное. – Где она? Может быть, в Америке? В России? В Грузии?
Тамара посмотрела на ржавые уличные фонари, не горевшие с конца прошлого тысячелетия, на железные решетки, защищающие окна первых этажей… Посмотрела и отчетливо поняла: никакой демократии здесь никогда не было и никогда не будет, а о том, что будет, лучше не думать, чтобы не свихнуться раньше времени. Поежившись, она поддела руку Бондаря своей рукой и сразу почувствовала себя увереннее.
31
Жилище Галишвили напоминало лавку сувениров. Гостиная, в которую был заведен Бондарь, ломилась от кубков и статуэток, фотографий и альбомов, охотничьих трофеев, всевозможных кинжалов и ружей, часов и ваз, иконок и распятий, экзотических раковин, туземных масок, моделей парусников – всего не перечислишь. Но больше всего было книг, стоявших рядами, лежавших стопками и валявшихся как попало всюду, где имелось свободное пространство.
Усаженный в крайне неудобное кресло, Бондарь наотрез отказался от кофе и чая и с тоской подумал, что не следовало принимать приглашение Тамары. Ему всегда бывало неловко в гостях, особенно если хозяева стремились окружить его заботой и вниманием. Это был именно такой случай. Особенно после появления Тамариного отца, обладавшего густым сочным басом и седыми усищами, делавшими его похожим на моржа.
Грузный, страдающий одышкой, неопрятно выбритый, но зато благоухающий крепчайшим оде-колоном, Галактион Галишвили уселся напротив Бондаря, забросил ногу за ногу и, поигрывая войлочным тапком, повисшим на кончиках пальцев, принялся задавать вопросы, ответы на которые его, по всей видимости, не слишком интересовали. Сочтя, что приличия тем самым соблюдены, Галишвили откашлялся и предположил, что гостю будет интересно послушать стихи, над которыми он сейчас работает. Гость, от которого не ждали ничего иного, обреченно кивнул.
И пошло-поехало. Громогласный голос Тамариного отца заполнил комнату, как ветер – пустую бочку. Стараясь не морщиться, Бондарь внимал писателю и незаметно поглядывал на часы. Время почти остановилось. Зато Галактион Галишвили разошелся так, что хрустальные подвески на люстре жалобно звякали, а рыбки залегли на дно аквариума, словно опасаясь приближения бури.
Галишвили рвал и метал, обличая организаторов государственного переворота, под игом которых стонет истерзанная Грузия. Страна сравнивалась с покрытой язвами нищенкой, донашивающей последние обноски, но в следующем четверостишье она вдруг преображалась в витязя в тигровой шкуре, готового сокрушить врагов, как глиняные горшки и гнилые тыквы.
К облегчению Бондаря, стих обрывался на середине, так что, извинившись, Галишвили перешел на прозу, сделавшись куда более приятным и красноречивым собеседником. Покуривая трубку, он говорил, как тяжело ему видеть брошенные дома и остывшие очаги, как страшно слышать о появлении пыточных застенков в Тбилиси и о том, что страна находится на грани вымирания.
Хорошего, конечно, мало, думал Бондарь, но почему бы патриотам Грузии не сплотиться против преступного режима, вместо того чтобы роптать на свою незавидную долю, разбегаясь кто куда, меняя свою любимую родину на европы с америками. Где ваша отвага, где ваша щедрость и мудрость, сыны солнечной Грузии? Почему молчат ваши аксакалы, почему молодые джигиты предпочитают быть московскими бандитами, а не горными мстителями? Мы не забыли, что самую страшную в мире войну Россия выиграла во главе с великим грузином Сталиным, но вспоминаете ли об этом вы сами? Чтите ли память Кантарии, водрузившего Знамя Победы над Рейхстагом? Рассказываете ли своим детям про умницу Багратиона и красавицу Чавчавадзе? Вряд ли. А народ, перестающий гордиться своей историей, вырождается. Были грузины, осетины, абхазцы, а стали лица кавказской национальности. Это ваш выбор. Как брызжущий слюной царек, которого вы на собственных плечах вознесли на трон…
Наконец Галактион Галишвили выдохся и вопросительно посмотрел на гостя:
– Теперь вы понимаете, каково жить здесь интеллигентному человеку, душа которого не может смириться с подлостью, обманом, несправедливостью?
«Душа болит, а сердце плачет, – пронеслось в мозгу Бондаря. – Знакомая песня. Один знаменитый бард затянул ее дребезжащим голоском еще в начале шестидесятых, что не мешало ему получать премии и награды от государства, которое он не то чтобы поливал, но исподтишка пачкал грязью».
– Понимаю, – кивнул Бондарь, не вдаваясь в подробности.
В комнату вошла Тамара. Переодевшаяся в расклешенные джинсы и шуршащую болоньевую куртку, она выглядела моложе, чем в редакции. Поднятый воротник и кепка с большим козырьком придавали ее облику что-то задорное и даже немного хулиганское. Когда она проходила мимо Бондаря, он ощутил исходящий от нее запах яблочного шампуня.
При появлении дочери Галишвили как-то весь подобрался, посветлел лицом и перестал изводить гостя своими обличительными речами. Тамара задернула шторы и села с ним рядом, по-детски подобрав ноги под себя. Наблюдая за ними, Бондарь решил, что его первое впечатление о писателе оказалось слишком предвзятым и скоропалительным. Старик души не чаял в дочке и был повязан по рукам и ногам своей родительской любовью. Не на баррикады же ему идти, оставив Тамару один на один с жандармами Черного Полковника? Да и прошли они, времена баррикад. Любого, кто осмеливается открыто выступать против власти, объявляют международным террористом и мочат в сортире.
– Без пятнадцати два, – объявил Бондарь, сверившись с часами. – Тамара пообещала мне показать ночной город. – Он вопросительно посмотрел на Галишвили. – Вы доверите мне свою дочь?
– Будь моя воля, я бы не отпускал ее от себя ни на шаг, – честно признался писатель, потрепав Тамару по плечу. – Но она уже совсем взрослая и полагает, что моя опека ей ни к чему. Остается только смириться. – Улыбка, сопровождавшая эти слова, была невеселой. – Не смею вас задерживать, молодые люди. Не спрашиваю также, куда вы направляетесь и зачем. Скажу одно. – Глаза Галишвили устремились на Бондаря. – Если кто-то в этом мире посмеет обидеть мою девочку, то у меня хватит сил поквитаться с негодяем.