Словно подтверждая это страшное предположение, манекены ожили. В их рядах произошло неуловимое движение, уродливые лица ожили, угрожающе гримасничая и кривляясь. Вероника вздрогнула и попятилась назад, уговаривая себя не поддаваться панике. Все очень просто, говорила она себе, по подвалу пронесся сквозняк, пламя свечи затрепетало, и вслед за ним колыхались тени, отчего и показалось, будто мертвые головы шевелятся…
Показалось, просто показалось.
«Логично, – согласился внутренний голос. – Но тогда позволь задать тебе неизбежно напрашивающийся вопрос. Маленький такой вопросик. Откуда взялся сквозняк? Разве ты не прикрыла за собой дверь, прежде чем спуститься в подвал? Давай-ка выясним это. Прямо сейчас выясним, пока не поздно».
Боясь поверить своей догадке, Вероника повернулась на месте. Медленно-медленно, как во сне. Но лучше бы она действительно спала. Лучше бы видела самый страшный кошмар, чем Гванидзе, преграждающего выход из подвала. Эта обжигающая своей простотой мысль пронеслась в мозгу Вероники, когда во вспыхнувшем электрическом свете засверкал предмет, принесенный хозяином дома. Хирургический скальпель. Узкая полоска остро заточенной стали, предназначение которой было резать, кромсать, полосовать, вспарывать.
Человеческую плоть. В данном случае: плоть так и не успевшей окончательно спиться певицы Вероники Зинчук.
40
– Не подходи ко мне! – предупредила она тем пронзительным голосом, который всегда появлялся у нее в студии при попытках брать слишком высокие ноты. Да только дело происходило не в студии и не на концертной площадке. Вероника стояла посреди громадного подвала, в котором, помимо всего прочего, хранились весьма специфические сувениры. Сувениры, при мысли о которых тональность Вероникиного голоса подскочила до верхнего «ля». – Если ты сделаешь еще один шаг, то я… то я…
– Что? – насмешливо спросил Гванидзе. – Продолжай, раз уж начала. Что ты собираешься делать? И с чего ты взяла, что имеешь право командовать в моем доме? Может, у тебя началась белая горячка?
Не тратя времени на ответы, Вероника швырнула в приближающегося Гванидзе свечу, что было, конечно же, затеей бессмысленной. С таким же успехом можно было бросать камешки в бульдозер или каток. Попасть-то не трудно, а остановить разве возможно?
Гванидзе отмахнулся от погасшей свечки свободной рукой, проделав это с ленивой грацией вставшего на дыбы медведя. Правая рука с зажатым в ней скальпелем висела вдоль туловища. Но Вероника знала цену этой расслабленности. Она помнила, каким проворным и напористым умеет быть Гванидзе. Такое не забывается. Такое навсегда запечатлевается в мозгу, сколько ни гони жуткие образы прочь.
Понимая, что еще чуть-чуть, и подвал обернется для нее склепом, Вероника завизжала и бросилась к банкам, составленным возле винной бочки. Стеклянные снаряды полетели навстречу Гванидзе, вынуждая его уворачиваться и наклоняться, подобно участнику какого-то безумного аттракциона.
Бац!.. Бац!.. Бац!..
Банки разбивались одна за другой, взрываясь фонтанами осколков. Лишь две из них попали в Гванидзе, но этого оказалось достаточно, чтобы его лоб и нос заалели беспорядочными порезами. Все пространство вокруг него было усеяно битым стеклом, лопающимся и хрустящим под его подошвами. Это означало, что он продолжает продвигаться вперед.
Застонав от напряжения, Вероника стащила с полки составленные стопкой деревянные ящики, выдернула верхний, занесла над головой и метнула в Гванидзе. Ящик тяжело преодолел четыре разделяющих их метра и, опускаясь по нисходящей дуге, врезался в колени идущего. Издав болезненный свистящий возглас, тот топнул ногой, круша полусгнившие доски. Второй ящик ударился в стеллаж. Третий – перелетел через голову присевшего Гванидзе.
– Теперь тебе конец, – пообещал он, вытирая окровавленный лоб рукавом рубахи. – Сама напросилась. Думал проучить тебя немножко и простить, но ты, похоже, совсем чокнулась.
Смысл слов не доходил до Вероники. Упавшая на пол простыня больше не сковывала ее движений, но ей не приходило в голову избавиться от тяжелых сапог, утяжелявших ноги и делавших их неуклюжими. Не сводя затравленного взгляда с Гванидзе, она оценила свои шансы проскользнуть мимо него к выходу и решила, что таких шансов слишком мало, чтобы рискнуть.
Как же быть? Забраться на стеллаж? Забиться в угол? Провалиться сквозь землю? Пройти сквозь стену?
Упершись ягодицами и лопатками в холодные сырые камни, Вероника вскрикнула. Трехметровый проход между стеллажами больше не казался ей широким, как в первые минуты, проведенные в подвале. Тут было негде прятаться, некуда деваться. Гванидзе тоже понимал это, а потому не спешил. Остановившись на том самом месте, где еще недавно стояла Вероника, он полюбовался своей выставкой манекенов и с сожалением цокнул языком:
– Значит, тебе не понравился мой маленький музей восковых фигур? Жаль, жаль. Но заплатить за вход все равно придется.
– Что я сделала тебе плохого, Давид? – крикнула Вероника, прижимаясь спиной к стене.
– Прежде ты никогда не называла меня по имени, – укоризненно произнес он.
– Если хочешь, я все время буду звать тебя по имени… Давид!.. Давидик, родненький!..
– На самом деле меня зовут иначе, – усмехнулся Гванидзе, – и тебе это отлично известно.
– Чака? – спохватилась Вероника, вспомнившая разговор с адвокатом.
– Чака – это кличка. Отец с матерью нарекли меня Нодаром.
– Нодар… Нода-ар!!!
Гванидзе видел, какой ужас он внушает рыдающей жертве, и ему это определенно нравилось. Остановившись в нескольких шагах от Вероники, он занялся срезанием ногтей на левой руке, умело орудуя острым скальпелем. Его иссеченное осколками лицо не выражало ничего, кроме величайшей сосредоточенности.
– Нодар!
Вероника упала на колени, не обращая внимания на боль в сведенных коленях.
– Напрасно стараешься, – сказал ей Гванидзе. – До тебя многие, очень многие молили о пощаде Чаку-медведя, и что? – Он кивнул в сторону парикмахерских манекенов. – Ничего. Я не привык угождать другим. Я угождаю только себе.
– Чего же ты хочешь?
– Я? – На лице Гванидзе появилось озадаченное выражение. – Разве не ясно?
– Нет, – с отчаянием выкрикнула Вероника, глаза которой безостановочно бегали по сторонам.
– Пополнить свою коллекцию…
– Коллекцию?
– Ну да, – невозмутимо подтвердил Гванидзе, занявшийся срезанием ногтей на правой руке. Обрабатывать ее было сложнее. Сосредоточенно посапывая, он пояснил: – До недавнего времени в моем домашнем музее не было приличных экспонатов… Всякие ресторанные шлюхи, слова доброго не стоящие. Потом… – Гванидзе внимательно осмотрел пальцы с обрезанными ногтями и потер указательный об штанину, – потом появился известный московский адвокат. Теперь… – Он вполне дружелюбно взглянул на Веронику, – я обзаведусь муляжом знаменитой эстрадной певицы.