Усталость нарастала, но Фьора понимала, что самое трудное еще впереди. Если не произойдет чуда, то ей предстоит вскоре принять эту ужасную Иерониму, а Фьора была уверена, что именно она направила руку убийцы… Фьора надеялась только на то, что в скорбной обстановке траура Иеронима не осмелится потребовать ответа на позорное предложение о браке, сделанное ею накануне. Плохо же она знала эту даму, чтобы так подумать…
Иеронима явилась вечером, наполнив дворец громкими рыданиями и причитаниями во весь голос. От этого шума кожа Фьоры покрылась мурашками. Она вышла из комнаты, намереваясь встретить своего врага в галерее. У смертного одра остался художник Сандро Боттичелли. Он пришел рано и, заливаясь слезами, тихо сидел в углу комнаты и делал последний карандашный портрет человека, уверовавшего в его гениальный талант.
Фьора приняла решение: она не позволит Иерониме войти в комнату, где покоится тело ее отца.
Вид Иеронимы, окутанной темными тканями наподобие римской матроны и с залитым слезами лицом, вызвал у Фьоры глубокое возмущение. Ей хотелось закричать, вышвырнуть вон это чудовищное воплощение лицемерия. Но Кьяра удержала ее:
– Даже если у тебя есть основания поступить так, как ты решила, надо ее принять.
– Я не хочу, чтобы она приблизилась к моему отцу! – воскликнула Фьора.
– Ты не можешь ей это запретить. Она из этой семьи. Ты не должна дать повода порицать тебя.
Сдержав свои чувства, Фьора молча кивнула головой и сама открыла дверь перед Иеронимой. Та бросилась в комнату с криками:
– Где ты, Франческо! Никогда теперь ты не узнаешь, как ты мне дорог, как дорог…
– Мне кажется, наоборот, там, где он сейчас есть, мой отец прекрасно разберется в чувствах каждого из нас! – сухо сказала Фьора, не в силах более молчать. – Прошу тебя, кузина, умерь выражение… твоей скорби! Мой отец не любил выставлять чувства напоказ…
– Ты говоришь о том, чего не знаешь! Мы, флорентийцы, даем волю нашим чувствам как в радости, так и в печали! Но чтобы понять это, надо быть нашей крови…
Она опустилась на колени у изголовья кровати. Теперь Боттичелли не видел лица покойного. Тяжело вздохнув, художник прекратил работу. Ему пришлось ждать не менее четверти часа, прежде чем он смог снова взяться за дело. Стенания Иеронимы продолжались, время от времени она взывала к душе Франческо. Этот лицемерный спектакль страшно раздражал Фьору. Она стояла у другого конца кровати и наблюдала за своей родственницей. Та наконец поцеловала Франческо в холодный лоб и с пафосом провозгласила:
– Спи спокойно, Франческо! Я беру на себя все твои заботы! Отныне я буду следить за всем тем, что тебе было дорого, клянусь тебе в этом!
Путаясь в своем траурном одеянии, Иеронима с трудом поднялась с колен. Холодный взгляд Фьоры следил за каждым ее движением.
– Ненужная клятва, кузина! Никому из присутствующих здесь ничего от тебя не нужно, а моему отцу – еще меньше, чем всем остальным!
– Я самая старшая в семье. Теперь я глава дома и сумею это доказать на деле. Я согласна предоставить тебе выбор. Что ты предпочитаешь: жить под моей крышей или я и мои домашние переедем сюда?
Наглость Иеронимы чуть не лишила Фьору дара речи, но в темных глазах этой женщины она увидела столько ненависти и алчности, что самообладание вернулось к ней.
– Ни то, ни другое! Как ты можешь распоряжаться тем, что тебе не принадлежит? В особенности мною?
– То, что мне еще не принадлежит, скоро станет моим. Хватит тебе вести себя как принцесса! Скоро ты будешь покорной женой моего сына Пьетро… как мы и порешили – мой кузен и я!
– Как ты смеешь произносить такую ложь, пока он еще здесь и слышит нас?! Ты думаешь, я не знаю, о чем шла речь вчера в Органном зале? Мой отец с презрением отверг этот оскорбительный для него брак…
– …Но и неизбежный. Он был слишком умен, чтобы не понять этого. Обручение состоится сразу по окончании траура.
– Никогда! Ты не заставишь меня силой! Я обращусь за помощью к монсеньору Лоренцо!
Неожиданно для всех Иеронима расхохоталась:
– Твой сеньор ничего не сможет сделать. Да, у него важный и величественный вид, но у нас пока еще республика! Он отступит перед волей народа! Ты еще увидишь, увидишь…
Боттичелли, отбросив в сторону бумагу и карандаш, вне себя от ярости бросился к Иерониме, намереваясь выгнать ее вон.
– Ты что, с ума сошла? – вскричал художник. – Как ты смеешь смеяться и угрожать в комнате, где лежит покойник? Донна Иеронима, побойся гнева господня!
– Оставь меня, проклятый пачкун! Тебе ли говорить о громе небесном? Ты и твои собратья погрязли в пороке и разврате!
– Наверное, именно по этой причине соборы и монастыри обращаются к нам со все новыми и новыми заказами. Уйди отсюда по-хорошему, донна Иеронима! Ты здесь никого и ни в чем не убедишь, не нарушай покой усопшего!
Иеронима с яростью вырвалась из рук художника, поправила платье и, обведя всех злобным взглядом, вышла за дверь, которую Леонарда широко открыла перед ней.
– Скоро именно здесь я буду смеяться еще громче, чем сегодня, и никто не посмеет меня удержать! Ты еще у меня попляшешь, Фьора, и это произойдет раньше, чем ты думаешь!
– Второй раз она тебе угрожает, – заметила Кьяра, которая за все это время не проронила ни слова. – Почему она считает себя вправе так говорить?
Фьора молчала. Она колебалась: стоит ли рассказывать подруге детства о драме, бросившей тень на ее рождение? Она всматривалась в милое лицо, пытаясь заглянуть глубоко в душу своей подруги. Настоящий ли друг Кьяра? Сможет ли она не придать значения открывшимся фактам или с отвращением отвернется от нее?
И вдруг Фьора решилась: надо рассказать всю правду. Это будет пробным камнем. Если дочь благородных Альбицци покинет ее, значит, ей придется в одиночестве переносить все горести и несчастья, и с каждым днем ее жизнь будет все горше.
– Пошли! – сказала Фьора. – Сейчас ты все узнаешь…
Она зажгла подсвечник от одной из двух свечей, взяла ключ от студиолы из сундучка, где обычно его хранил отец, и, бросив взгляд на облаченное в белое тело Франческо, где еще недавно жила такая сильная и щедрая душа, повела свою подругу по галерее, слабо освещенной факелами.
Дверь, отделанная мозаикой из ценных пород дерева, открылась без скрипа. Фьора пропустила впереди себя Кьяру и снова повернула ключ в замке. Затем она направилась прямо к портрету. Одной рукой она отбросила закрывавшую его ткань, а другой осветила лицо, обрамленное светлыми волосами. Лицо словно ожило…
– Но, – воскликнула Кьяра, – это – ты!.. Пожалуй, нет… это не совсем ты, может быть, из-за белокурых волос…
– Позировала я, не зная зачем, но это портрет моей матери – Марии де Бревай…
– Я думала, что ты не знаешь даже ее имени…