– У меня никогда не было другого имени. Присутствующая здесь преподобная мать-настоятельница может это подтвердить: она меня знает давно.
– По-видимому, преподобная мать-настоятельница была введена тобою в заблуждение, впрочем, как и все остальные в этом городе. Ты не имеешь права носить это имя.
– Я имею право, и это право мне дано Сеньорией. Мой отец отдал туда бумагу о моем удочерении, где она была подписана еще раз.
– Но документ о твоем удочерении оказался фальшивым. Твой… отец умышленно обманул Сеньорию. В действительности ты дочь двух нечестивцев. По суду божьему они попали на самое дно ада.
– Господь справедлив. Я же… я думаю прежде всего о милосердии.
Голос Фьоры стал твердым, впрочем, держала она себя тоже весьма решительно. Подняв тяжелые веки, фра Игнасио посмотрел на Фьору в упор, будто он хотел взглядом принудить Фьору к подчинению. Она встретила этот взгляд мутных глаз и не опустила свои. Впалые щеки испанского монаха слегка порозовели.
– Удобная позиция! Ты боишься суда божьего? Однако ты легко согласилась на предстоящее тебе испытание?! Правда, ты была вынуждена это сделать… Не ты первая дала согласие на суд божий, а та, которую ты обвинила. Если она невиновна, а все указывает на то, что это действительно так, то ты умрешь. Ты не боишься смерти?
– Я солгу, если скажу, что я не боюсь ее. Мне семнадцать лет, преподобный отец… Но если я права, я не умру. Наоборот, умрет Иеронима. Вот у нее и надо бы спросить, почему она так легко дала свое согласие…
– Да потому, что ее совесть так же чиста, как и ее душа, – воскликнула мать Маддалена, – и потому, что ее вера в бога безгранична! Я не уверена, что то же самое можно сказать о тебе!
Подняв руку в умиротворяющем жесте, фра Игнасио пресек речь настоятельницы.
– Мы увидим все это позже. Кто твой исповедник?
Фьора заколебалась. Она исповедовалась довольно редко, то у кюре Санта-Тринита, то у главы прихода Ор-Сан-Микеле и не могла сказать, кому она отдает предпочтение. Все зависело от ее настроения. Она не совершила большого греха, и ей совсем не нравилось делиться своими самыми сокровенными мыслями с почти незнакомым человеком. Фьора честно призналась, что у нее два исповедника, и сразу поняла, что она просто шокировала фра Игнасио. Он сморщил свой хищный нос.
– Как? У тебя нет своего духовника?
– Я всегда полагалась на мудрость и честность своего отца. Он был моим духовником…
– Человек, умевший так ловко лгать? – с сарказмом спросил священник. – Он, конечно, не настаивал, чтобы ты была ближе к церкви. Сразу после твоего рождения тебя надо было отдать на попечение церкви. Ты должна была, воспитываясь в монастырской строгости, искупить свое преступное зачатие и тяжкий грех, совершенный твоими родителями. Крещения недостаточно для очищения…
– Мой отец не считал, что я должна так оплатить то, чего не совершила. Он хотел, чтобы я чувствовала себя такой же, как и все дети. Он хотел меня видеть счастливой…
– Наверное, потому, – прервала Фьору мать Маддалена, – он воспитал тебя на нечестивых книгах античных философов. Весь город заражен их учением, люди изучают их светские трактаты, занимаются искусством, устраивают праздники, предаются наслаждению вместо того, чтобы служить господу.
– Дорогая сестра, папа знает об этом, и это его очень беспокоит. Духовный беспорядок во Флоренции доставляет ему немалые огорчения, тем более что пагубный пример идет сверху. Братья Медичи ни во что не ставят христианскую веру и женскую честь. Прелюбодеяние, распутство поощряются при их дворе. Они приблизили к себе мелких людей, провинциалов и отправили в ссылку, на смерть, отдалили от себя тех, кто с незапамятных времен способствовал приумножению богатства и славы города… Но господь их не забывает!
Фьора с ужасом смотрела на монаха, который пришел в настоящее исступление. Он устремил свой взор вверх, будто ждал, что свод разверзнется и небесная кара падет на землю. Выпрямившись во весь рост и оперевшись руками о стол, монах в фанатичном экстазе дошел до крика, выплескивая свою лютую ненависть к Медичи…
– Вы думаете, что настанет день, когда антихрист оставит нас в покое? – спросила со слезами на глазах мать Маддалена.
Фра Игнасио вдруг вернулся на землю. Он вытер пот, обильно выступивший на его голом черепе.
– Его святейшество надеется на это. Он послал меня сюда, чтобы я все услышал своими ушами и все увидел своими глазами. Я здесь беспристрастный свидетель. Но должен сказать, что то, чему я здесь стал свидетелем, вынуждает меня сожалеть о том, что мощная машина инквизиции бездействует. Необходимо, чтобы она снова заработала в вашем городе, да и в других краях. Королева Елизавета Кастильская, направившая меня в Рим, хотела бы, чтобы папа разрешил ей восстановить инквизицию в подвластных ей королевствах для борьбы с неверными маврами… Но мы отклонились, кажется, от разбирательства, касающегося этой девицы. А к этой теме она не имеет отношения.
– А, по-моему, это ее как раз и касается, преподобный брат. Разве это не худший пример того, к чему приводит воспитание, когда забывают господа?
– Чтение книг еще никому и никогда не помешало любить и почитать господа, – запротестовала возмущенная Фьора. – Я считаю себя такой же примерной христианкой, как…
– Может быть, как я? Ты забываешься, Фьора!.. – Мать-настоятельница в возмущении всплеснула руками.
– Оставьте это, сестра моя. Покончим с этим делом! – резко оборвал мать Маддалену фра Игнасио. – Я нахожусь здесь, чтобы спасти заблудшую душу, если это еще не поздно. Ты только что сказала, грешница, что боишься смерти, не так ли? Хотелось бы тебе верить… Ты действительно молода… и красива, хотя, возможно, твоя красота – деяние дьявола. Так вот, я задам тебе простой вопрос: ты хочешь жить?
– Я буду жить, если господь того пожелает и если река не поглотит меня, – ответила Фьора.
– Ты смелая, я признаю это, если только ты не рассчитываешь на помощь… другого…
– Другого? Кого же?
– Не строй из себя оскорбленную невинность, твои глаза порочны! Я говорю о том, к чьей помощи прибегают колдуны и колдуньи, а ты похожа на колдунью. Я уже видел таких, как ты: они улыбались, стоя перед костром…
– Вы приказали привести меня сюда, чтобы оскорблять? – воскликнула возмущенная Фьора. – Я не колдунья, и мои несчастные родители не занимались колдовством! Они совершили единственное преступление – они любили друг друга, несмотря на запрет!
– Я не советую тебе часто упоминать их! Ну, хорошо, я тебе поверю, что ты не колдунья, – сказал вдруг монах совсем другим тоном. Голос его стал мягким и приятным, совсем не похожим на его обычную речь – отрывистую и резкую. – Ты просто заблудшая овца. Поэтому я хочу тебя спасти.
– Разве вы можете сделать теперь так, чтобы меня не бросили в воду, тогда как весь город сгорает от нетерпения присутствовать при этой сцене?