Это был четкий сигнал, говоривший сразу о многом. Первое — что мы все еще достаточно близкие друг другу люди, чтобы говорить прямо и даже резко. Второе — что времени на общие разговоры у Чжоу нет. Третье — что моя торговая операция не завоевала мне друзей в его ведомстве. Ну, и за этим крылось еще много разных смыслов, намеков, угроз. Таков уж был Чжоу, каждое его слово можно было комментировать сотнями фраз, как «Речи и суждения» Учителя Куна.
Что ж, я тоже умею так разговаривать.
— Западная граница, — сказал я. — Я принес вам помощь с вашей западной границы, где у вас возможны проблемы. Ведь вы говорили, что мы должны помогать друг другу?
Он поднял голову и, наконец, полностью сосредоточился на мне.
— Дела имперских армий, отправленных уничтожить мятеж, идут плохо, — напомнил я. — А скоро пойдут еще хуже.
Это были не те слова, которые вежливый иностранец мог сказать одному из высших чиновников империи, но Чжоу моргнул раза два и все стерпел, лишь мягко и с большим сарказмом заметил:
— А ущелья Тунгуаня на пути в столицу он, по-вашему, как пройдет? Там его конники просто потопчут друг друга. Чтобы защищать Тунгуань, большой армии не надо. А у императора она совсем не маленькая.
Я напомнил ему то, что Чжоу и без меня, конечно, понимал и чего очень опасался. Полководцу вообще не надо было рваться через теснины Тунгуаня — ему требовалось вместо этого двинуть войска в обход столицы, дальше, на запад, туда, где раскинулись императорские пастбища для казенных лошадей. Захватив эти пастбища или просто перекрыв к ним дорогу, столицу мятежнику брать необходимости уже не было: она сдалась бы через год-другой сама, без особых боевых действий, видя, как тают ряды кавалерии и как та превращается в бесполезную на равнине пехоту.
Ань Лушань был, возможно, плохим политиком и заговорщиком, но в том, что такое лошади и пастбища, он разбирался хорошо.
Правда, Великая Степь еще не объявляла даже о своем нейтралитете, и ни уйгуры, ни кидани, ни другие тюркские народы не назвали Ань Лушаня своим другом. Степь молчала. То был север; на западе же, за пастбищами, лежал военный округ Гэшу Ханя, заклятого врага мятежного Аня. А еще дальше, за спиной у Гэшу, были западные границы. Границы Согда, земли халифа.
Если бы Ань Лушань победил Гэшу Ханя или договорился с ним, то его — или их — армии, вместо того чтобы бессмысленно штурмовать столицу, захватили бы ключевые оазисы на Великом Пути. И империя, кроме лошадей, лишилась бы главного торгового пути на Запад. То есть смысла своего существования.
В истории мятежа пришло время для дипломатов.
— И что же вы там придумали с нашей западной границей? — совершенно серьезно спросил Чжоу. Он давно уже отложил все свитки и был предельно собран.
— Я не только придумал, я сделал. Решение есть, — порадовал я его. — Не нужно никаких посольств и долгих переговоров. Вам надо только написать письмо ко двору халифа. Я объясню, кому и как его доставить. И даже дам своих курьеров. Вы получаете договор о дружбе и границе, и еще отряд воинов как залог союза. Тогда о вашей западной границе можно будет уже не беспокоиться. Ань Лушаню будет некуда и незачем идти. Пусть себе штурмует Тунгуань. Когда-нибудь устанет.
— А вы, согдийцы, соответственно, получаете вашу восточную границу… И восточную границу ваших нынешних хозяев. Господин Маннах, вы хорошо заботитесь о своей стране и о той империи, в которую она входит, — с непроницаемым лицом сказал Чжоу. — Интереса ради — как насчет тех, кто нависает над Путем с севера? Как насчет кагана Великой Степи?
— Скажите мне, кому вы поручите переговоры с каганом уйгуров, — так же бесстрастно ответил я. — Вашего посланца там ждут. И быстро дадут ответ. Он будет хорошим. Уйгурам сейчас нужен мир. И, между прочим, у них есть лошади.
Чжоу взял очень долгую паузу. Он смотрел на меня живыми темными глазами. Взгляд его я сначала не мог понять — в нем было что-то странное.
Он также, как я заметил, уже долгое время отсылал — наверное, каким-то невидимым мне движением руки, а то и мизинца, — офицеров, которые рвались к нему с докладом. Я слышал их покашливание и вздохи за тонкой перегородкой, почти ширмой.
— Простите мне мое любопытство, господин Маниах, — сказал наконец Чжоу все так же бесстрастно, — а когда это вы успели договориться о помощи нашей империи? Письмо ко двору халифа идет почти пять месяцев. Мятеж начался меньше трех месяцев назад. Халиф Мансур, возможно, о нем в данный момент еще и не знает. Но уже готов принять договор. Как же это вы добились таких блестящих успехов, господин Маниах? Вы провидец, наверное?
Ну, что тут можно было сказать. Согласно местным понятиям о вежливости, следовало проявить как можно больше скромности.
— Мы предполагали, а не занимались провидчеством, — склонил я голову. — И заранее спрашивали у разных людей их мнения о том, что они стали бы делать, если события будут развиваться так или этак. И получали точные ответы. Должны же мы, скромные слуги наших властителей, приносить им хоть какую-то пользу. Вдобавок письма можно возить гораздо быстрее — если менять курьеров и лошадей. И мы хотели бы предоставить вам своих курьеров, господин Чжоу. Доставляют же ягоды личжи для гуйфэй Ян за несколько дней из самого Гуанчжоу?
Я опасался, что опять услышу это непередаваемое «Хо. Хо. Хо» господина Чжоу. Но он справился. И замолчал. И не вспомнил о славе дома Маниаха, которая вполне соответствует реальности. Он только смотрел на меня все тем же странным взглядом, а потом сказал:
— Человек, который отправится говорить с уйгурами, — генерал Пугу Хуайэнь. Письмо халифу вы можете отправить завтра сами. Как вы понимаете, в обоих случаях император не может просить никого о помощи.
— И долг кагана и халифа — попросту, без всяких просьб, помочь своему другу и соседу, — согласился я. — Так все и будет. Пусть только армии императора сдерживают мятежников до лета. А там — все будет хорошо. Отряд воинов — «черных халатов» — вполне может прибыть к началу лета. Ну, а уйгуры еще ближе, так что мятежник Ань Лушань все поймет к приходу большого тепла.
Чжоу молчал и смотрел на меня лишенными блеска темными глазами.
Ну, вот я и изменил мир еще раз, сказал я себе, поднимаясь на ноги. Теперь оставалось только уцелеть самому.
О чем мне немедленно и напомнили.
— Да, вот еще что, — сказал господин Чжоу на прощание. — Вы больше не уезжайте слишком далеко и надолго. Вы мне можете понадобиться.
В этой фразе было слишком много смыслов, чтобы она мне понравилась.
И еще этот взгляд… Помню, что в тот раз — а то была последняя наша встреча с господином Чжоу, — мне показалось даже, что во взгляде этом была какая-то смесь благосклонности, умиления и — неужели сочувствия? Тогда у меня мелькнула мысль, что вот так какой-нибудь из поваров Сангака смотрит на особенно симпатичного молоденького козленка, смешно взбрыкивающего копытами, который именно сегодня вечером отправится в котел.