— Можешь попытаться повлиять на исход этого дела, можешь попробовать устроить судьбу мальчика, — объяснял отец. — Но последнее слово все равно не за тобой. Это чужая жизнь, жизнь других, отдельных от тебя людей. И они, эти люди, должны свою жизнь прожить сами. Ты не Бог, ты не можешь мановением руки сделать так, как тебе хочется. Ни ты, ни я, никто.
Вот это была новость так новость! Дима всегда думал, что отец — это некое божество в белой маске и зеленом халате. Мановением скальпеля оно дает людям жить или умирать.
Только сейчас он осознал: отец — не божество, он просто человек (хотя, конечно, очень сильный, умный и хороший). И скальпель его — не жезл Осириса. Отец может сто раз принять правильное решение, провести блестящую операцию, а пациент все равно умрет на столе. И ничего с этим не поделаешь.
В истории с тем парнем Дима сделал все, что мог. Названивал его папаше, разговаривал, убедил забрать сына к себе. Папаша тоже не бедствовал, жил в центре с новой женой, работал топ-менеджером в какой-то торговой компании. Дима радовался как ребенок и думал, что все получилось.
Потом оказалось, что спустя два месяца папаша вернул парня в приют. Тот не ужился с мачехой. Через полгода папашу тоже лишили родительских прав. Процесс проходил в другом суде, по месту жительства отца, и Дима о нем узнал из газет.
* * *
За окном сыпалась мелкая снежная крупка. Ближе к земле она таяла. Тротуары были все сплошь покрыты кашей. В кабинете все как обычно — горы непрочитанных дел на столе, следы давней протечки на потолке, кое-как замазанные свежей штукатуркой. На гвозде сохнет Ленин плащ. Только сейчас кабинет — это никакой не кабинет, а совещательная комната, куда судья удаляется, чтобы вынести решение.
Несколько лет назад Сашка зачитывалась «Гарри Поттером». Одна книга называлась «Гарри Поттер и тайная комната». «Гарри Поттер у меня есть, — думала Лена. — А вот что касается тайной комнаты… Нету никакой тайны, и комнаты нет». Когда суд удаляется для принятия решения — он, суд, в лице Лены Кузнецовой, удаляется сюда, в свой собственный кабинет. И тайной комнатой, местом, где вершится правосудие, этот кабинет делает только судейская мантия у Лены на плечах.
Когда Лена снимает мантию — кабинет существует в обычном своем рабочем режиме. Коллеги могут зайти на чай, младший лейтенант Таганцев — явиться с очередной порцией милицейских баек. Может забежать Машка, если ей по дороге, сунуть Лене пакет яблок с дачи, чмокнуть в щеку и убежать дальше. Сюда приходят на предварительные беседы с истцами и ответчиками, здесь она распечатывает для Сашки списки вопросов для тестов… Но когда Лена надевает мантию, включается режим совещательной комнаты, в которую никто не может войти и которую Лена, по идее, не должна покидать, пока не вынесет решение. С того момента, как она ударила молоточком по столу и сказала: «Суд удаляется в совещательную комнату», она не имеет права ни с встречаться, ни вести беседы, ни разговаривать ни с кем по телефону. Даже электронную почту проверить — и то нельзя. Полная изоляция. До тех пор, пока не будет оглашено судебное постановление.
Сколько времени на это требуется? И какие сроки считать разумными, вот в чем вопрос… Все правосудие держится на принципах разумности и справедливости. Точка. Общо? Еще как. Но за все время существования суда ничего лучше и точнее человечество не придумало. Увы, к пресловутым весам Фемиды гирьки не прилагаются. Суд — не палата мер и весов. Да и нет таких мер и весов, чтобы точно измерить вред здоровью, например, или вред, причиненный чести и достоинству человека. В чем оценивать жизнь, здоровье, достоинство? В литрах? В килограммах? В килоджоулях? На каком калькуляторе подсчитать, сколько стоит доброе имя или деловая репутация? Причинили человеку вред на рубль или на миллион? Каждый человек — уникален, и каждый случай — тоже. И всякий раз судья должен рассмотреть дело как уголовное, так и гражданское, руководствуясь все теми же принципами разумности в установленные законом сроки. Удаляясь в совещательную комнату, судья уже практически всегда знает, какое решение или приговор он вынесет, ведь выслушаны все лица, участвующие в деле, исследованы все письменные и иные доказательства. А в совещательной комнате резолютивную часть решения можно написать и за пять минут. А мотивировочную часть — многостраничные объяснения, почему принято именно такое решение — писать позже. На подготовку мотивировочной части дается пять дней. Если говорить о сложных, многотомных уголовных делах, то в совещательной комнате за написанием приговора можно и сутки просидеть, и двое, и неделю, и месяц. По идее, если четко следовать букве закона, все это время судья должен находиться в своей совещательной комнате. Но нельзя же здесь ночевать, в самом деле?! Слава богу, в законе есть лазейки — всевозможные оговорки, уточнения, допущения… Так что ночевать в кабинете на стульях вовсе не обязательно. Достаточно дождаться вечера и уйти из суда последней. В шесть в суде заканчивается рабочий день. Вот тогда и нужно выходить. А утром — встать пораньше, явиться на работу первой, снова запереться в совещательной комнате и продолжить. Главное при этом — ни по дороге, ни дома ни с кем не обсуждать дело. Хотя… Говорят, некоторые судьи в режиме совещательной комнаты позволяют себе даже беседовать по телефону…
В первый рабочий день Лена решила написать в совещательной комнате решение по делу о наезде на урну со всеми обоснованиями и мотивировками и четыре часа сидела, запершись в кабинете. Днем позже ее встретил Плевакин и очень мягко, в своей неповторимой манере, заметил: «Леночка, я не жду, что вы сразу же станете рассматривать по десять-двенадцать дел за день, как иные наши стахановцы. Но одно дело — это все же маловато, как вы считаете? У нас сроки рассмотрения и так не очень соблюдаются, сами понимаете, судьи перегружены, на все рук не хватает. Если мы станем работать в режиме один день — одно дело, у нас случится коллапс всей судебной системы. Правосудие остановится по всей стране, и граждане побегут жаловаться на нас с вами в Европейский суд по правам человека». Узнав, что Лена писала решение четыре с лишним часа, Плевакин зацокал языком, покачал головой, засокрушался, что не сообразил заранее объяснить. «Вы, Леночка, в совещательной комнате пишите только резолютивную часть. А мотивированное решение — потом, в свободное время, можете даже дома этим заниматься, если вам так удобнее». Заниматься написанием мотивировочной части дома было не так чтобы удобно. Но другого времени у Лены не было. Через несколько дней она вполне освоилась и стала рассматривать в день по пять-шесть дел, не хуже, чем другие.
Лена глянула на часы. Тринадцать двадцать. Разбирательство, от которого зависят две жизни, длилось меньше полутора часов. Секундная стрелка отщелкивала круги по циферблату. Что ж, пора принять решение, пока все «разумные сроки» не вышли.
Впрочем, решение она приняла еще в зале заседаний, в тот момент, когда Калмыкова сказала, что не бьет ребенка, что все ссадины, ожоги, переломы — это все «он сам».
Это ее «он сам» — и есть самое страшное в деле. Бог с ними, с пятью тысячами материальной помощи, которые Калмыкова наверняка потратила на себя. В сущности, даже в том, что она недокармливает сына, не гуляет с ним и не покупает ему новые штанишки вместо износившихся, нет ничего смертельного. Да, новые колготки лучше старых, да, если ребенок не получает нормального питания, у него может развиться рахит, и прогулки необходимы. И мыть мальчика надо не два раза в год, на Пасху и на Рождество, а ежедневно. И спать укладывать его следует на чистое белье. Но от грязи, в конце концов, никто еще не умер. Но маленький ребенок, запертый на весь день один в квартире, может погибнуть, если мамаша, к примеру, случайно (или намеренно?) оставит открытым окно. Он просто выпадет — и все. Или захлебнется, упав в таз с замоченным бельем. Или опрокинет на себя чугунную сковородку, стоящую на плите, и раскроит череп.