В розовом социалистическом детстве Миша Губанов еще не был Психозом. Мама величала его Зайчиком и Пусиком, а папа — Засранцем и Лизуном. «Лизунами» на блатном жаргоне называлась шпана и мелкие воришки.
Бесцветная, серая и незаметная, как мышка, Мишина мама работала приемщицей в химчистке, а отец был участковым милиционером. Мама скрепками пришпиливала к грязной одежде миниатюрные идентификационные бирочки и выписывала бесконечные квитанции, а отец пил и крутил роман с проживающей на подведомственной ему территории самогонщицей Анфисой.
В короткие промежутки между стиркой, готовкой, уборкой и бесконечным штопаньем мужниных носков, Людмила Губанова запоем читала истории о любви и жизни высшего общества, перевоплощаясь в графинь, королев, куртизанок и роковых дам полусвета. Она настолько глубоко погружалась в свою внутреннюю жизнь, что переставала замечать царящее вокруг убожество.
Волоча неподъемные авоськи по вязкой, как тина, грязи, Губанова слышала звуки клавесина и уносилась в запряженной шестеркой лошадей золоченой карете к воротам своего замка. Она была герцогиней Альба, в обнаженном виде позирующей молодому Гойя, Клеопатрой, ожидающей возвращения Марка Антония, Эдит Пиаф, внимающей рукоплесканиям зрительного зала, она была звездой подиумов и балериной, целомудренной белокурой девственницей и сводящей мужчин с ума хищной роковой брюнеткой.
Людмила мечтала, чтобы роскошная жизнь, о которой она могла только грезить, стала реальностью для ее сына. По ночам перед сном, склонившись над кроваткой маленького Миши, Губанова повторяла, как заклинание, что ее сын обязательно станет великим музыкантом, великим художником, великим актером, великим писателем или поэтом — не важно кем, но главное — великим.
Мишины фотографии будут печатать во всех газетах и журналах, его будут показывать по телевизору, и тысячи поклонниц будут слать ему восторженные письма и умирать от неразделенной любви.
Как всякий великий человек, мамин Зайчик должен был вырасти благородным, щедрым и великодушным, обладая, помимо этого, всеми остальными мыслимыми и немыслимыми достоинствами положительных героев столь обожаемых Людмилой Губановой любовных романов.
Артем Губанов, отец Психоза, по вечерам напивался, лежа на диване перед телевизором. Подзатыльником выгнав на кухню жену, он начинал воспитывать сына, ковать из него «настоящего мужика с яйцами», растолковывая ему по-мужски, что к чему и что почем в этом поганом мире.
Одной из излюбленных тем участкового инспектора были пытки, с помощью которых бравые менты лихо раскручивали сидящих в несознанке подозреваемых. Именно за непомерное пристрастие к истязаниям чересчур ретивого опера с Петровки в свое время низвели до уровня простого синяевского участкового.
— В-все начальники — с-суки, — изливал наболевшее пьяненький Губанов-старший. — Он-ни тебе никогда не скажут — в-выбей, м-мать твою так, из этой п-падлы чистосердечное п-признание. Н-нет. Т-тебе лишь велят в т-такие-то сроки получить нужные показания от гр-ражданина такого-то. Н-не получишь показаний — ты п-по уши в дерьме.
Шмыгая носом, Зайчик-Засранчик слушал откровения родителя. В методах не оставляющих следов истязаний советская милиция не придумала ничего нового и оригинального. Да и к чему было изобретать велосипед, если к ее услугам был обширный многолетний опыт царской охранки и НКВД, гестапо и КГБ, иранского САВАКа и польской дефензивы. Менялись лишь названия приемов, но не сами приемы. Главная заповедь мента — пытай, не оставляя следов. Не оставляя следов и, естественно, не попадаясь. Попался — значит дурак, а глупости начальство не прощает.
«Парашют». Человека поднимают за руки и за ноги и плашмя кидают на пол. Следов никаких, зато ощущения — словно ты стал отбивной котлетой.
«Слоник». На голову подозреваемого одевают противогаз и пережимают трубку до тех пор, пока глаза не полезут на лоб. Короткий вдох — и по новой.
«Марьванна» или «Попугай» — когда голову засовывают между колен, руки и ноги сковывают наручниками и катают получившийся обруч по полу, пиная по согнутому позвоночнику. Еще эффективнее — колотить резиновой палкой по голым пяткам — нервных окончаний полно, а синяков не остается.
«Карандашик» — сдавливание пальцев подследственного с зажатым между ними карандашом.
Миша слушал истории о том, как иногда кретины подследственные умирали под пытками. Заключение медиков всегда было одним и тем же — смерть от естественных причин, судмедэксперты ведь свои в доску, что надо, то и напишут. Хреново, конечно, когда подследственный на допросе загибается, но ничего не поделаешь — во всяком деле бывают издержки производства.
— Власть не может без насилия, — поучал мальчика бывший опер. — Власть лицемерна. Ни для кого не секрет, что во многих случаях лишь жестокие пытки в соединении с другими приемами оперативной работы позволяют изобличить преступника. Власть дает на пытки свое молчаливое согласие. Главное условие — не попадаться. Когда ты идешь на захват, нет времени разбираться, кто виновен, кто невиновен. Лучше я сто раз в полную силу ударю сотню людей, чем кто-то один воткнет в меня перо. Пусть это жестоко, но справедливо. Мент не может быть добрым и вежливым.
Приходишь, например, к свидетельнице, а она ни в какую без повестки идти в отделение не хочет. А у нас нет времени писать повестки, иначе задержанного придется отпустить. Сориентируешься по ситуации, если сама с криминалом связана и ясно, что вонять не будет, то припугнешь, а то и врежешь ей пару раз, пообещаешь по стенке размазать — как миленькая пойдет!
Миша слушал отца, и ему становилось страшно, но еще больше он боялся показать свой страх. Ведь мама говорила ему, что он будем самым храбрым, самым сильным, самым умным, самым великим, самым знаменитым. Он не имел права разочаровывать маму, ведь он так любил ее. Разочарование могло ее убить. Она сама однажды так сказала. Миша поклялся себе, что никто никогда не увидит его страха.
Когда мальчику исполнилось восемь лет, Людмила, несмотря на протесты мужа, купила ему крошечную скрипку и отдала в музыкальную школу. Преподаватели выдержали ровно полгода, а потом тактично объяснили Мишиной маме, что при всем желании сделать из ее ребенка второго Паганини ну никак не удастся. Не то, чтобы мальчик не старался, но для игры на скрипке необходим музыкальный слух и хоть какое-то чувство ритма. Ни того, ни другого у ее сына не обнаружилось.
Людмила была в отчаянии, хотя всеми силами это скрывала. Миша был готов убить себя. Он так старался не разочаровать мать, но у него ничего не получилось.
Потом он последовательно ходил в кружок рисования, в кружок скульптуры, в кружок литературного творчества, в хор, на фигурное катание. Мальчик старался изо всех сил, но над ним словно висело проклятие. Раз за разом он разочаровывал Людмилу. Когда Мише было тринадцать лет, Губанова умерла. Врач сказал, что у нее было слабое сердце.
«Это не так, — подумал Миша. — Это я разбил сердце своей матери».
Перед ним оставался открытым только один путь. Артем Губанов хотел, чтобы сын пошел по его стопам. Он учил мальчика драться и стрелять. Напиваясь, он избивал его, обучая переносить боль. Однажды Миша сам попросил отца пытать его так, как он пытал подследственных. Когда Артем изо всей силы сжал его руку с зажатым между пальцами карандашом, мальчик истерически расхохотался. Боль возбуждала его, а тщательно скрываемая ненависть к отцу придавала ему силы. Неожиданно Миша понял, что выдержит все. Он больше не боялся боли, не боялся смерти. Он словно наблюдал со стороны за самим собой, играющим роль. В этот момент Миша Губанов превратился в Психоза.