– Простите, что я вас не предупредила, господин Тэлавер, что будет еще один гость, – церемонничала Вероника. – Это двоюродный брат моего покойного мужа Нугзар Ламадзе. Он появился неожиданно, как... – тут она хохотнула, – как черт из табакерки!
– Ай-ай-ай, Вероника, – зажеманничал Нугзар, который в своем модном костюмчике и ярком галстуке, да еще и с горячей кавказской фактурой, по американской классификации выглядел как что-то близкое к категории «латинский любовник». – Ай-ай-ай! Опять «черт»?
Веронику поразило, что всесильный энкавэдэшник явно стесняется иностранца.
– Я, конечно, не ангел, но все же не черт! – повторил Нугзар свою излюбленную шутку.
– Я вижу, – сказал Кевин.
– Что? – как бы слегка вздрогнул Нугзар.
– Что вы не ангел, – улыбнулся Кевин.
– А вы, господин Тэлавер? – Нугзар, явно для того, чтобы побороть свое странное смущение, прищурился на американца. – Вы, по-моему, тоже не ангел?
Вероника развеселилась:
– Ну, садитесь к столу, черти!
За столом, едва выпили по первой рюмке, Кевин склонился к соседу и спросил:
– Вы из энкавэдэ, Нугзар?
От неожиданности «латинский любовник» уронил на скатерть давно уже облюбованный гриб.
– А почему вы так решили, господин Тэлавер?
– Сразу же видно, – любезно пояснил американец. – Как только я вас увидел, сразу же подумал: ну, сегодня у мадам Градовой человек из тайной полиции.
Все рассмеялись вполне добродушно, но Нугзар не смог остановиться, когда другие замолчали. Он все хохотал, пуще и пуще, вытирал лицо своим красивым платком и снова начинал кудахтать так, что Вероника и Кевин стали переглядываться с опаской.
– Ой, вы меня уморили, Кевин, – наконец сказал Нугзар. – Вот коллегам расскажу, тоже обхохочутся! Ну, давайте выпьем за американский зоркий глаз!
– Не распространяйте это на всех американцев, – сказал Кевин. – Уверяю вас, любой мой коллега сразу же поверил бы, если бы вы представились, скажем, укротителем питонов. У меня это просто от занятий русской литературой.
– Вот и прекрасно! – воскликнул Нугзар. – Давайте выпьем за русскую литературу! Эта нация ни хрена не создала великолепного, кроме литературы и тайной полиции, как вы выражаетесь. Мы выражаемся иначе – органы пролетарской диктатуры. Вам смешно? Почему не смеетесь? Можно смеяться, не бойтесь! Теперь, когда я разоблачен, давайте говорить напрямую. Вот скажите, Кевин, какие планы у Америки на Тихом океане?
Опять все трое начали хохотать, хотя вроде ничего смешного не было сказано. Как будто веселящий газ Чека пускает через какие-то свои тайные дырки. Так и весь ужин прошел. Агаша даже несколько раз в столовую заглядывала. Что происходит? Хохот стоит, звон бокалов, как будто целая большая рать гуляет, а там всего лишь Вероникочка и Нугзарчик (Агаша помнила его еще по танцам 1925 года) да один приличный гражданин из ненаших.
Часа через два Нугзар стал прощаться. Естественно, облобызал «атлантического союзника» и взял с него слово приехать в Грузию на кабанью охоту. Не в том смысле, Кевин, что кабаны будут охотиться на людей, а наоборот. Чуть-чуть, в хорошем стиле, покачиваясь, потащил с вешалки плащ, по дороге зацепил телефонную трубку, буркнул в нее «Ламадзе» и двинулся к дверям. В дверях прихватил Вероникино ухо, шепнул в него: «Хороший парень!» – после чего исчез.
В квартире теперь стояла полная тишина. Вероника погасила свет в прихожей, сбросила туфли. Потом подумала: «Войду к нему совсем голой!» – и стащила через голову платье. Когда она вошла, в столовой тоже было темно, только за окнами через улицу на стене телеграфа светился под лампами огромный портрет Сталина. Полковник Тэлавер, выключив свет, тоже сильно саморазоблачился – сбросил пиджак и расслабил галстук. Явление голой нимфы потрясло его. Вот она, награда за танталовы муки! «Стой, стой, – прошептала она. – Ну-ка, дай-ка! Ой, что же, а здесь почему просто пуговки?»
Всю ночь они предавались любви, как двадцатилетние дети, а к утру она прижала к губам палец и написала в блокноте карандашом: «Это наша первая и последняя ночь, Кевин. Они требуют, чтобы я работала на них, шпионила за тобой. Иначе – не выпустят».
Прочтя, он взял у нее карандаш, перевернул страницу блокнота и написал одно слово: «Соглашайся». Подумав, поставил восклицательный знак. Потом вырвал оба листочка, смял и поджег их зажигалкой. Подбрасывал в ладонях, пока они не сгорели дотла.
В Серебряном Бору теперь еще до темноты начинали филигранствовать соловьи. Нина, сидя на ступенях террасы, цитировала Зощенко: «Жрать им хочется, вот и поют!» Мэри Вахтанговна издали бросала на нее взгляды и видела, что все не так-то просто: дочка, кажется, опять влюблена. Снова она не лишний человек в «соловьином саду». Нина следила взглядом за полетами светляков. Они возникали иной раз у самого носа, зажигали фонарик и, повисев долю секунды в диогеновом раздумье, сливались с темнотой. Вспышки мелькали по всему саду, поднимались даже к вершинам деревьев. Мгновенные имитаторы планет. Я ему скажу, чтобы нарисовал такой примитивный пейзаж, ранняя летняя ночь со светляками. Пусть потрудится. А я припишу внизу соловьиный свист. Это будет примитив, жалкая человеческая жалость, прощание с войной.
Мэри и Вероника сидели в отдалении на скамье, следили за мелькающими девочками, тихо разговаривали. Смерть Никиты опять притянула их друг к другу.
– Посмотри, родная моя, – сказала Мэри с нежнейшими грузинскими придыханиями. – Видишь эти кусты под окном спальни? В тот день и, я уверена, точно в тот момент, что-то меня толкнуло к окну. Мы как раз только что выставили зимние рамы, все открыли... воздух, запах весны... и вдруг мне показалось, что там Никита прошел, вернее, не прошел, а как-то быстро проплыл, как будто на боку проплыл через кусты... Уверена, что это он прощался со мной...
Вероника целовала ее щеку и ласкала плечо.
– Мэричка, я никому не хочу пока говорить, но я, возможно, скоро уеду в Америку.
– А как же Бабочка? Ты не дождешься его? – спросила старая женщина так, будто и не удивлена Америкой.
– Мне нужно как можно скорее уехать, – зашептала Вероника. – Это очень важно. Для всех. Для Борьки тоже. Поверь мне, Мэри, я спасаю не только себя.
– Кому же мне еще верить, если не тебе? Ты – мать моих внуков.
Они поцеловались и прижались друг к дружке. Подошла ревнивая Нинка:
– Пустите, что ли, меня в серединку!
Теперь сидели, обнявшись, втроем.