Вот что хорошо заметно — горы активно наступают. Теперь и сам пляжный откос сделался гораздо круче и, оканчиваясь, переходит сразу в лесистый холм, а холм через километра два-три — в собственно горы.
Темнеет, блин. Еще не смеркается, но заметно потускнело вокруг. Солнце стало наливаться закатной багровостью.
Впереди по курсу метров через триста вдается в море высоченный обрыв и полностью перекрывает обзор, не видать, что делается дальше. Будем надеяться: обогнув его, мы что-то разглядим.
Считай, с каждым нашим шагом кромка песчаного пляжа все ýже и утыкается в на глазах вырастающий обрыв справа по ходу. Его высота, не соврать бы, уж где-то с двадцатник метров. Идти сейчас, естественно, приходится по песку, раз не полезли в гору и не пошли краем обрыва… А это что?
— А что это такое? — вдруг говорит Любка. И показывает не совсем туда, куда я смотрю, но на то же самое.
Мать честная, как я сам-то не допер, что тут может со всем этим происходить! Забыл совсем Кавказ, да? Говорить, объяснять не обязательно. Поймут.
Я резко сворачиваю с курса. Вижу, Любка идет за мной. Бежит. И я перехожу на бег. Оглядываюсь. Остальные застыли в недоумении, следят. Заканчивается песчаная отмель (она здесь совсем узкая, метров пятнадцать), подбегаю к обрыву. Стеной взмывает коричневое глиняное нутро, срез колумбийского берега. Разумеется, нутро не идеально гладкое, не ножом резали. В вымоинах, в порах, в углублениях. И там, и сям, и оттуда, и отсюда сочится каплями вода. Настоящая капель. Грунтовые, пресные воды, которые текут с гор по наклонной плоскости подземными трассами и здесь выходят наружу. Точь-в-точь как у турбазы «Черноморец» в Абхазии, неподалеку от города Гудаута. Вах, какие места! А вино! А девочки на турбазе! Галка из Смоленска… Эх.
Нахожу взглядом капель поударнее. Подставляю открытый рот. И в него начинает вливаться прохладная жизнь.
Оборачиваюсь. Вовка уже несется вскачь. Борисыч с Мишкой бросили лодку и как раз стартуют. Татьяна запаздывает за мужиками, чуть притормаживает девушка. Возвращаюсь к капелькам. В этот момент мне кажется, что я выпью гору.
Пришло понимание того, что мы можем конкретно влипнуть. Пришло, когда я стал чувствовать, что вода эта не так уж и вкусна, что гору я не выпью, а пожалуй, что и лень мне уже стоять задравши голову. Когда пошел к воде, чтоб быть на стреме на случай катера, пока народ не заглушит жажду. Когда Любка, напившаяся одновременно со мной, села рядом на песок и запустила руку под «рыбфлотовку». Стала гладить живот. А приятно, ч-черт… И спросила: «Может, здесь рядом и заночуем?» И пальчиком стукнула, как по кнопке, по этому самому… по бугорку на спортивных штанах. Ну, баба, думаю, одно у нее только на уме. И тут пришло понимание. Ведь если пойдем дальше под обрывом, а катер повернет назад, куда мы денемся! Не вскарабкаемся ж за секунды по отвесному склону наверх, вообще не вскарабкаемся, не обезьяны мы, не сиканожки какие-нибудь. А добежать до невысокого берега вот отсюда, с этого самого места, мы еще успеваем, но если зайдем подальше, а там все такой же вышины обрыв, то хрена мы куда успеем. Будем метаться перед стеной с капелью, и бери нас тут, как хочешь. Так что надо топать назад, взбираться на холм и идти по-над обрывом. По леску, что там растет.
Когда я познакомил с выводами Любку, а потом и подошедших остальных, то все согласились. Да, надо вернуться и взобраться. Заговорили с подачи Любки о ночлеге. «Потом, потом, по дороге», — стал я их поторапливать. Что-то очень неуютно мне сделалось на этом берегу.
Честно говоря, не хотел я ночевки. Да, приваливаться на — дцать минуток, когда выжмешься весь, но не останавливаться до мифической деревни. А если деревни никакой нет, то не останавливаться, пока действительно не свалишься. Надо отползти как можно дальше от места высадки.
Но когда мы вернулись чуть назад, где отмель перетекала в доступный для подъема холм, забрались на него, ступили под деревья, под которыми и пришлось бы идти, то стало ясно: никуда не денешься, придется заночевать.
Вовремя я вспомнил, что такое сумерки в этих широтах. В том смысле, что сумерек тут не бывает. Казалось бы, дневной свет только-только начинает меркнуть понемногу, и вдруг бац — будто рубильник выключили: по небу мигом растекается чернильное пятно, и вот уже темно, как у негра в кармане… В городе, где ночная иллюминация, это не так заметно, зато тут, в лесу… Наугад, ночью, по джунглям — нет, ребята, это мимо кассы.
Предгорья Анд начинались на этом отрезке побережья от самых вод Тихого океана. Русские беглецы, сами того не зная, вышагивали уже по знаменитой горной системе, самой длинной на Земле, протянувшейся от северной до южной оконечности материка под названием Южная Америка. Но их волновала не торжественность момента, их волновало, где бы приткнуться на ночь. Места для ночлега, надо сказать, случились подходящие. Возвышенность набирала высоту уступами, похожими на ступени для великанов, каждая из которых словно сложена из отдельных плит. Какой-нибудь из этих уступов они дружно порешили использовать как естественную стену их ночного лагеря. Они искали такой, где, может, образовалась при помощи ветров и осыпей какая-никакая пещерка. Но пока желанная не отыскивалась.
Лес произрастал на этих склонах не очень страшный. Не густой. Деревья большей частью низкорослые. Заросли кустарника не представляли собой непроходимых скоплений. Короче говоря, не складывалось впечатление, что вокруг затаились отморозки животного мира. Впрочем, еще только начинало смеркаться и в лесу было сумрачно, но не темно.
Они брели по лесу, называемому жестколистным, огибали литреи и пеумусы, касались похожих на дубовые листьев мыльного дерева. Миша задержал взгляд на стволе любопытной формы, того не ведая, что перед ним бутылочное дерево, редкое в этих местах. Семена его, наверное, занес ветер с саванн, и оно прижилось. Миша хотел сострить по поводу бочковидного ствола, но не успел — его товарищи по странствиям уже прошли вперед.
И не было рядом ни Паганеля, ни кузена Бенедикта — в общем, того, кто бы объяснил: вот это, дескать, бестолочи, возвышается знаменитое красное дерево, а вон то называется гевея, се — пролетает такой-то летун, проползает такой-то ползун и вся такая прочая ерунда.
Наконец они обнаружили что-то подходящее. Уступ двухметровой высоты, на котором располагался следующий уступ, который их уже не интересовал. А в том, что интересовал, имелась ниша небольшой, но достаточной глубины. Перед нишей красовалась милая полянка, на ней, кроме мха, ничего не росло.
— Годится, — выдал заключение Борисыч, присев на корточки и по-чингачгуковски всматриваясь в почву. Своим появлением они вспугнули стайку толстых носатых туканов. Туканы недовольно поднялись в воздух, лениво махая черными крыльями, и вскоре исчезли среди деревьев. Кружилась голова — от влажности, от запахов воды, болота, океана, тропической растительности.
— Пить опять охота, — признался Вовик, потряхивая промокшими кроссовками.