Любопытно, что нет ни единого упоминания о том, что у нее «странно дрогнуло в душе» перед погружением мужа. Возможно, именно из-за моих вопросов на похоронах вдова Стомарти не стала пересказывать свою басню о тухлой рыбной похлебке. А вот про свое «Сердце на мели» натрепала. Я бы до крайности изумился, если бы она этого не сделала. О незаконченном сольном проекте Джимми ни в одном из журналов ни слова – небось Клио сказала им, что это неправда.
Когда наконец появляется Джей Берне с расстегнутой ширинкой и босой, я спрашиваю его, было ли у Клио предчувствие в день, когда умер Джимми Стома. Берне щурится и вперяет в меня мутный взор:
– Чего-то я тебя не понимаю, приятель.
– Она сказала ребятам из «Нью-Йорк Таймс», что умоляла его не нырять. Что у него было пищевое отравление, мол, ему было так больно, что он едва смог надеть акваланг.
Хотя мозг Бернса и затуманен, он чувствует подвох.
– Если уж кто и знал, – бормочет он, – то Клио.
– А Джимми ничего вам не говорил перед тем, как вы пошли в воду?
– Он не был нытиком. Мог сломать себе шею и ваше не пикнуть. Таким был Джимми.
Бернс задергался. Он выплевывает косяк и тянется поверх моей головы за пачкой «Мальборо», которая валяется рядом с магнитолой. Он выкуривает полсигареты, прежде чем снова открывает рот:
– Блядь, как же я устал.
– Выпить есть? – спрашиваю я.
Бернс смотрит на меня тяжелым взглядом.
– Не напрягайтесь, Джей. Я сам возьму.
Грязь в каюте просто несусветная, и воняет ужасно. Я проталкиваюсь мимо Джея к холодильнику. Холодное пиво избавляет меня от кислого привкуса во рту.
– Говорю тебе, лучше уж ты Клио спроси. Она тебе поможет.
– Эти обломки, к которым вы ныряли, – что это был за самолет? Клио точно не знала.
Чтобы показать свое недовольство, Бернс звучно выпускает газы.
– «ДС-6», – говорит он.
Сигарета болтается в углу рта.
– Она сказала, что это был самолет с наркотой.
– Двадцать лет назад, приятель. Теперь там Диснейленд для омаров.
Бернс заставляет себя встать и приваливается к трапу – он решил не садиться, пока я не уйду. Полагает, что, если простоит достаточно долго, я пойму намек.
– Вы видели, как Джимми плавает вокруг самолета?
– Самолет развалился на части, приятель.
– Да, Клио говорила. Но вы видели Джимми?
– Мы нырнули с яхты вместе. Он поплыл в одну сторону, я – в другую.
– А как была видимость?
– Отстой. Всю ночь дул ветер в двадцать узлов, все дно взболтало. – Бернс выуживает пиво из холодильника. Судя по его движениям, он потерял терпение и, возможно, самообладание.
Чтобы немного его утихомирить, я достаю блокнот. На лице Бернса смесь тревоги и отвращения.
– Странно, – замечаю я будто про себя.
– Что?
Бернс пытается подсмотреть, что это я пишу.
– Чтобы ветер в двадцать узлов дул всю ночь в августе, – поясняю я. – Как-то нетипично для Багам.
Джей Бернс присасывается к своему пиву и пожимает плечами.
– А когда вы погружались на следующий день, – продолжаю я, – стоял мертвый штиль.
– Это же острова.
– Значит, последний раз вы видели Джимми живым, когда прыгали с яхты?
– Хвост самолета ярдах в пятидесяти от носовой части. Время от времени я видел пузырьки, и все. На дне была муть жуткая, я же говорю.
– Джей, как вы думаете, что там случилось?
– Я?
Фонтан его красноречия иссяк. Бернс из последних сил пытается растрясти свой мозг. Он не хочет сболтнуть лишнего – того, что разойдется с его показаниями властям или с тем, что мне наговорила Клио. Взгляд его напряжен, лоб наморщен. Он похож на пьяного водителя, который проходит тест на алкоголь.
Я его подталкиваю:
– Джей, я никак не могу понять. Джимми был опытным дайвером…
– Что ты хочешь сказать? Любой может далеко заплыть и заблудиться. Такое случается, – говорит он. – Копы из Нассау говорили, они такое видели сотни раз. Может, у него кончился кислород, а может, случился сердечный приступ, когда он поднимался. Кто знает?
– Наверное. Но все равно странно.
Бернс хмурится:
– Все вы, говнюки, одинаковы. Любите копаться в дерьме. Господи, Джимми умер. Мой лучший друг! Муж Клио! Он умер, а ты тут пытаешься высрать из этого тайну, чтобы твою газету лучше покупали.
Я мог бы возразить мистеру Бернсу, объяснить, что дни, когда заголовки влияли на продажи, уже давно прошли; что серьезные деньги газеты получают от подписчиков, а не от розничной торговли. Я мог бы сказать ему, что большинство изданий желтой прессы, кормящихся сенсациями, давно вымерли и что основной тон современной американской журналистики – умеренность и почтительность.
Но, к сожалению, он не дает мне шанса. Он внезапно бросается на меня, и мы начинаем мотаться по каюте из стороны в сторону, раскачивая лодку. Он тяжелее меня по крайней мере фунтов на пятьдесят, но, к счастью, набрался по самые жабры, так что быстро выдохнется, да и реакция у него не ахти какая. Я еще помню пару приемчиков со школьных времен и двумя быстрыми движениями высвобождаюсь и усаживаю Джея Бернса на его толстую задницу. Он бьет меня ногами по голеням, я падаю на спину и ударяюсь головой об дверь.
Бернс пытается встать, даже успевает подняться на одно колено, но тут я прыгаю на него. На этот раз я двигаю ему локтем по носу, и он уже не поднимается. Кровь из него хлещет, как из раненого кабана. Я сажусь ему на грудь, упираюсь коленом ему в пах и завожу обе его руки ему за голову.
Наклоняюсь к нему и говорю:
– Джей?
– Хухггн.
– Ты меня слышишь?
Злость его прошла. У него остается только одно желание – дышать, не глотая собственную кровь.
– Сколько тебе лет, Джей?
– Чта-о?
– Простой вопрос, Джей. Сколько?
Бернс фыркает, чтобы прочистить нос.
– Сорок, – бормочет он.
– Ты еще очень молод. Джей, я с тобой разговариваю.
– Да, что?
Я сообщаю ему, что Кафка не дожил до своего сорок первого дня рождения. Бернс вопросительно моргает:
– Это кто?
– Франц Кафка, очень известный писатель. Прославился только после смерти.
– Что он писал, песни?
– Нет, Джей. Книги и рассказы. Он был экзистенциалистом.