– Страшно, Зоренька! – всхлипнула Светлана. – Ой, страшно… Да матушке еще страшнее оставаться здесь. Ведь уж два года томится она одна, а после того как нас повидала, ей плен будет горше смерти…
Зоря начал сдаваться. Но ему все же казалась дикой мысль, что Светланка станет рабыней. Светланка, его сестренка, которая всегда была рядом с ним, сколько он помнил себя, с которой он дрался и мирился десять раз на дню, когда они были маленькими. Эту Светланку придется оставить невольницей в доме злого Андрокла – урода с глазами совы, с черствой душой…
Но мать? Матушка, за которую он отдал бы всю свою кровь по капле? И тут Зоря высказал робкое предположение:
– Послушай, Светланка, может, он меня возьмет?
Девушка горько улыбнулась, услышав такую нелепость.
– Нужен ты ему! Нет, уж если он согласится на мену, то только чтобы я пошла заместо матушки. Я стану нянчить этого постылого Стратошку…
Глаза девушки блеснули ненавистью. Бесконечная любовь и нежность к матери заставили Светлану считать неповинного мальчика причиной всех их бедствий.
Своим планом дети Ольги поделились с Ефремом. Новгородец не удивился, что дочь хочет отдать себя для спасения матери, но сначала он усомнился в том, что Андрокл согласится на обмен.
Однако потом, глядя на стройную синеокую красавицу с длинными русыми косами, новгородец подумал: «Судя по тому, что мне рассказывал дед Малыга про этого любителя женской красоты, он, пожалуй, с охотой возьмет дочку вместо матери…»
Светлане купец посоветовал не торопиться с исполнением своего намерения.
– Бог даст, может, еще и передумает этот кровопийца, – сказал Ефрем. Такое дело, как ты задумала, сделать можно скоро, да переделывать долго.
Когда о замысле Светланы узнал Неждан, он был поражен, как громом.
– Ты решилась на такое… на такое! – Парень запинался и не мог сразу выразить свои мысли. – Остаться здесь?… Не увидеть Киева… родины!..
– А матушка? Ей можно остаться?…
И в этих словах Светланы прозвучала такая великая и преданная любовь, что Неждан не мог ничего возразить.
Целых два дня бродил он мрачный и задумчивый, а потом, вызвав Зорю и Светлану в укромное место, глухо произнес, потупив глаза в землю:
– Ладно, коли так, я тоже остаюсь в Царьграде!
– Неждан! – ахнула девушка, а Зоря молча схватил руку друга и крепко пожал ее.
– Что – Неждан?! – с непонятным ожесточением крикнул юноша. – Я уже восемнадцать годов Неждан! Как сказал, так и сделаю. Неуж одну тебя покину у этих проклятых ромеев? Пойду работать в мастерскую Ксенофонта – он меня с радостью возьмет. А там, может, и сам мастером стану и… выкуплю тебя, – совсем тихо закончил Неждан.
– Родной мой, ненаглядный! – Девушка с плачем обняла Неждана. – Ты не останешься в Царьграде, ты вернешься к своим! Хватит того, что одна я буду горевать на чужбине…
Наконец, все трое больше не могли переносить неизвестность и в тот же вечер открылись Ольге.
Перед царьградской пленницей мелькнула неожиданная возможность получить свободу, но какой ценой!
О конечно, Андрокл с радостью пойдет на обмен и, быть может, даже даст большую придачу. Но пусть оно будет проклято, это золото!
Ольга крепко прижала дочь к груди, а потом отстранила ее и, глядя прямо в ее заплаканные глаза, сурово сказала:
– Слушай меня, Светлана! Что ты задумала, на том спаси тебя бог, но этому вовек не бывать!
– Матушка! – вскинулась Светлана. – Разве не хочешь ты увидеть батю? Наш родной Киев? Тихий Днепр? Быстрый Черторый?!
– Видит бог, хочу, доченька, но я прокляла бы сама себя, если бы купила свободу ценой твоей гибели! Я вижу, Неждан крепко и верно любит тебя. И я благословляю вас, если его родные примут тебя в свою семью… (Неждан покраснел.) А мне, видно, век здесь вековать, в горькой неволе…
Напрасны были все старания Светланы уговорить мать. Ольга не могла принять жертву дочери.
Влахернский протоиерей Евмений развил лихорадочную деятельность. Чтобы поскорее вступить в права наследства после дяди, он сыпал золото направо и налево, подкупал судейских чиновников и писцов из канцелярии эпарха, с утра до вечера толкался в патриарших покоях, жадно ловя всевозможные слухи. И он мрачнел день ото дня: слухи ходили самые неблагоприятные. Говорили, что сакелларий был вообще милостив к бедным, а в последнее время благотворительность аввы Гавриила не имела пределов.
«И это как раз в то время, когда я сорил деньгами на пиры, без счета проигрывал на скачках, надеясь на дядино наследство, – горько думал Евмений. – Неужели старик узнал об этом? Но кто, кто мог ему донести? – И тут яркая догадка озарила его голову. – Фома! Нет сомнения, это Фома!»
Он вспомнил сутулую фигуру келейника, его всегда опущенную голову, висящие, как плети, руки. Фома казался протоиерею исполнительным туповатым человеком, покорно выполняющим волю вышестоящих. Но, как видно, было у него что-то свое, глубок запрятанное внутри.
«Проклятый! Ах, проклятый! Он ненавидел меня и ужалил насмерть!» распаляясь, думал Евмений.
Он вызвал келейника к себе. Тот стоял перед церковным сановником в униженной позе, согнув спину, но чудилось, что в его маленьких светлых глазах таится едва заметная насмешка.
Евмений завел разговор, стараясь сдерживать себя.
– Скажи, Фома, много золота раздавал беднякам авва Гавриил?
– Много, благочестивейший, так много, что и не сосчитать.
– А ты пытался считать? – ехидно спросил протоиерей.
– Где уж мне, неученому, – смиренно ответил келейник. – Авва Гавриил поручал мне раздавать деньги беднякам. Я так и делал.
– А ты помнишь, кому давал деньги?
– Забыл, благочестивейший. Да и что толку, если бы помнил, – наивно сказал Фома.
– С этой голытьбы разве вытянешь, они сразу тратят.
Евмений покраснел. Да, этот смиренный монах далеко не так прост, каким кажется. Он сразу разгадал мысль протоиерея. Но влахернец все же попытался выжать из Фомы хоть что-нибудь.
– А скажи, – снова начал он допрос, – много золота осталось в сундуке аввы Гавриила?
– Не знаю, преосвященный всегда доставал деньги сам.
«Лжет! – яростно подумал Евмений. – Он все знает, и он – причина всех моих бедствий. Но я ему отомщу…»
Он отпустил Фому и в гневе забегал по комнате.
Да, слишком поздно дал он келейнику пузырек с ядом, надо было сделать это годом раньше. Но кто мог думать, что этот такой исполнительный монах смертельно ужалит его, гордого Евмения.
Пришел день, которого раньше нетерпеливо ждал Евмений. Но теперь он шел вступать в права наследства с самыми тяжелыми предчувствиями. Они его не обманули. Когда патриарший пристав сломал печать в присутствии Евмения и чиновника из канцелярии эпарха, на дне огромного сундука оказалось десятка два сиротливо поблескивавших золотых монет. Лежал там и кусок пергамента, на котором что-то было написано.