Тогда-то и явился нам сказочный принц.
Стоит в дверях, высокий, осанистый, с книгой в руках, косые лучи поливают золотом лунь седых волос.
Архангел собственной персоной.
К тому же прядь, спадавшая ему на глаза, белизны безупречной, что покров Богородицы, напоминала сложенное крылышко ангела.
Он поднял глаза.
Голубизна безоблачного неба, естественно.
Мы стояли перед ним втроем. Он видел только Клару. А лицо моей Клары расцветает в улыбке, появления которой я опасался с самого ее рождения. Однако я полагал, что первый авторский экземпляр с дарственной надписью окажется в активе какого-нибудь прыщавого подростка – плейер, кеды, – который, сраженный очарованием сестры, не стал бы перечить ее старшему брату. Если бы только Клара, скромница со школьной скамьи, не привела нам какого-нибудь затюканного отличника, которого нашей шайке изобретателей хватило бы разве что на один зуб. Или того лучше – борца за экологию, которого я перевербовал бы в один присест.
Так нет.
Архангел.
Небесно-голубые глаза.
Пятьдесят восемь лет (58, скоро шестьдесят).
Директор тюрьмы.
Пригвожденная к небесам двойной силой этого пронзительного взгляда, земля перестала вертеться. Откуда-то из тишины кулуаров взвилась жалоба виолончели. (Напомню, что все это происходит в стенах тюрьмы.) И как будто по сигналу, архангел грациозным взмахом откинул со лба белоснежную челку и произнес:
– У нас посетители, Франсуа?
– Да, господин директор, – ответил старый тюремщик.
С этого момента Клара покинула наш дом.
* * *
– Постой, – спросил Лусса, выпустив стакан, – чем они там занимаются, твои зэки в твоей распрекрасной тюрьме?
– Прежде всего, они не мои, как и тюрьма. Далее, занимаются они тем, чем обычно занимаются люди искусства. Одни пишут, другие рисуют или ваяют; еще есть камерный оркестр, струнный квартет, театральная труппа...
...Так как Сент-Ивер был искренне убежден, что убийца – это творец, не нашедший своего призвания (курсив его), он начал задумываться о такой тюрьме еще в семидесятых. Будучи сперва простым следователем, затем судебным исполнителем, в полной мере осознав тлетворное влияние обычных мест заключения, он изобрел противоядие и мало-помалу стал пробовать его действие на своем участке, и вот, работает, лет двадцать как уже... конверсия энергии разрушения в созидательную силу (курсив опять его же)... полсотни убийц, превратившихся в художжиков (произношение моего брата Жереми).
– Тихий уголок, короче, вот где бы притулиться на пенсии.
Лусса размечтался.
– Остаток дней своих переводить гражданский кодекс на китайский. Кого я должен кокнуть?
Мы налили по новой. Я повертел свой стакан. Даже попытался прочесть будущее моей Клары в пурпурном омуте шайтанского зелья. Напрасно – у меня не было дара Терезы.
– Кларанс де Сент-Ивер, нелепо, ты не находишь?
Лусса не находил.
– Скорее всего, он с островов, с Мартиники, наверное. И потом, – он лукаво заулыбался, – я вот думаю, не бесит ли тебя больше всего то, что сестра выходит за негра, только белого...
– Лучше уж за тебя, Лусса, за черного, с твоей китайской литературой в красном грузовичке.
– За меня! Да я уже ни на что не гожусь; на этой бойне в Монте-Кассино меня прилично потрепали с левого боку – мошонка, ухо, вот, тоже...
Внезапный порыв ветра пахнул на нас Бельвилем: пряный аромат шашлыка, смешанный с запахом мяты. В двух шагах от нашего стола слегка поскрипывал вертел; с каждым новым поворотом баранья голова, насаженная на шомпол, подмигивала Превосходному Джулиусу.
– А как в Бельвиле? – спросил вдруг Лусса.
– Что в Бельвиле?
– Твоя бельвильская братва, что они обо всем этом думают?
* * *
Хороший вопрос. Что думали об этой свадьбе Хадуш Бен Тайеб, мой друг детства, и Амар, его отец, ресторатор, который потчует племя Малоссенов с незапамятных времен, и Ясмина, наша общая мамаша, и Длинный Мосси, черная тень Хадуша, и Симон-Араб, его рыжая тень, карточные короли арабских кварталов от Бельвиля до Гут-д'Ор, где всегда кишел всякий сброд... Что они думали об этом, как отреагировали на то, что Клара выходит за начальника тюряги?
Ответ: шутят, а что остается.
– Ну, брат Бенжамен, только с тобой такое случается...
– Мамаша смылась с этим легавым Пастором, а Сент-Иверу досталась сестричка!
– Пасынок легавого и шурин тюремщика – ну, Бенжамен, обложили со всех сторон!
– А сам-то на ком женишься?
– Давай-ка взбодрись немного...
И они наполнили мой стакан, друзья из Бельвиля.
Искренние утешители...
И так до того дня, когда Клара сама предоставила мне возможность отыграться. Я собрал их у Амара, сказал, что срочно, и все уже ждали за столом, когда я появился. Хадуш обнял меня и опять за свое: «Ну как, получше, дружище Бенжамен?» (с тех пор как стало известно о свадьбе Клары, Хадуш больше не спрашивал, как идут дела, но лучше ли, ему это казалось забавным, дубине...), а рожа Симона расползлась в широкой улыбке:
– Что ты на этот раз нам преподнесешь, твоя мамаша и Пастор подарили тебе маленького братика?
И Мосси туда же:
– Или ты сам подался в легавые, Бенжамен?
Но и меня так просто не возьмешь, уселся с похоронным видом:
– Нет, парни, все гораздо хуже...
Я глубоко вздохнул и спросил:
– Хадуш, ты присутствовал при рождении Клары, помнишь?
Хадуш первый просек, что дело серьезное.
– Да, я был с тобой, когда она родилась, верно.
– Ты менял ей подгузники и сам пеленал ее...
– Да.
– И потом ты открыл для нее Бельвиль, ты ее родня с улицы, если так можно сказать. В сущности, это благодаря тебе у нее вышли такие замечательные снимки квартала...
– Если ты настаиваешь...
– А ты, Симон, с той поры, когда озабоченные подростки стали бросать на нее сальные взгляды, ты защищал ее, как брат: разве нет?
– Хадуш просил меня за ней присмотреть, но и за Терезой тоже, и за Жереми, и теперь вот за Малышом, они как-никак наша семья, Бен, мы не хотим, чтобы они делали глупости.
Еще бы! Я ответил одной из тех улыбок, которые лучше всяких слов объяснят: намек понят, и медленно повторил, не сводя глаз с Араба:
– Ты сам сказал, Симон: Клара – это как-никак твоя семья...