– По-своему, конечно. Это человек Закона. Но у него – солитер. Я буду приходить время от времени, справляться о нем.
– Вы всегда желанный гость в этом доме.
Как-то утром дремлющий зычным голосом выкрикнул новое слово:
– CAPPUCCINO!
Жереми, который в это время дежурил у постели больного, не знал этого слова и решил разбудить Терезу.
– DAMMI UN CAPPUCCINO, STRONZINO, О TI AMMAZZO!
– Капуччино, или он тебя прикончит, – перевела Тереза, не без некоторого удовлетворения. И заметила: – А теперь он говорит по-итальянски. – Потом еще добавила: – Английский, испанский, итальянский… Должно быть, это нью-йоркский еврей. Иди будить Клару, пусть она сделает капуччино. Это такой кофе со сливками или что-то в этом роде…
Капуччино произвел на солитера эффект гарпуна, вонзившегося в бок мурены. Резко очнувшись, тварь подскочила в животе у больного. Анаконда панически искала выхода. Ньюйоркец корчился в постели. От боли и от смеха. Он так пошутил над своим солитером, угостив его капуччино. Он заорал и разбудил Лауну.
– Кофе при глистах? Да вы с ума сошли! Жереми, йогурт, скорее! Йогурт и фосфалюгель!
* * *
В общем, спокойные каникулы. Каждый на своем посту, а я – у постели мамы. Мамы, тяжело переживающей свое преждевременное одиночество. Мы вшестером и рядом с ней – это не считается. Если я и говорил ей о больном, то лишь для того, чтобы немного отвлечь ее, и если она в конце концов им заинтересовалась, то это по рассеянности.
– Кстати, как там ваш нью-йоркский еврей?
– Оживает потихоньку.
Да, он поправлялся и оживал, раны его затягивались, все параметры держались в норме, но он все еще пребывал где-то в глубине своего сознания. То, что он назвал Жереми дурачком (stronzino), уже, было, обнадежило всех нас. Но нет, этот луч ясности мысли был обращен на одного из stronzini его прежней жизни, на какого-то другого дурачка, затерянного в его беспамятстве.
– Все это меня очень беспокоит, – заключила Лауна.
Она бубнила себе под нос диагнозы:
– Дезориентация во времени и пространстве, бред, спутанность мыслей, помутнение рассудка…
Потом, задумчиво взглянув на распластанное тело, добавила:
– Если к концу недели физиологические функции организма восстановятся, а в этом отношении все останется без изменений, боюсь, придется иметь дело с церебральными нарушениями типа кровоизлияния в мозг.
И под конец она вынесла свое заключение:
– Надо обратиться к специалисту.
Специалиста отыскали в один момент. Рулетка указала на невропатолога Лауны, завладевшего ее сердцем.
– Невероятно! Что, другого не нашлось? – спросил Хадуш.
– Он – лучший, – ответила Лауна. – Будь с ним повежливей, Хадуш. Теперь у нас чисто деловые отношения.
«Лучший» осматривал нью-йоркского еврея под пристальным взглядом раввина Разона и всей нашей ассамблеи. Он попытался установить, насколько глубока его кома. Ни дать ни взять – настоящий исследователь глубин подсознания.
– Сначала посмотрим, как он реагирует на боль.
Он стал бить его по щекам, дергать за уши и чуть не оторвал ему соски, отчего уши у несчастного пациента стали заячьими, от созерцания процесса истязания грудей у нас самих отвисла челюсть, а вместо легкого похлопывания по щекам мы наблюдали хлесткие пощечины. Даже Хадуш, казалось, был под впечатлением. А Симон-Араб позволил себе сдержанный комментарий:
– А я и не знал, что я – лекарь.
Ньюйоркец – ноль внимания, он и не собирался приходить в себя. Он лишь выдал одну из своих бредовых фраз, причем в тоне обычного разговора, ни больше ни меньше:
– You may say what you like, Dermott, but if you don't drop Annie Powell I'll make you eat Bloom's kidneys and I'll give yours to his cat.
– И что это значит?.. – обратился Жереми к Терезе.
– «Можешь говорить, что хочешь, Дермотт, но если ты не оставишь в покое Энни Пауэл, я заставлю тебя проглотить почки Блума, а твои скормлю его коту».
Специалист Лауны постановил, что у ньюйоркца состояние «бодрствования в коме».
– У вас есть молоток?
Мы беспокойно переглянулись, но Лауна утвердительно кивнула в ответ, и двух минут не прошло, как этот эхолот уже отделывал нашего больного по полной программе: пятки, колени, ключицы, локти, запястья – везде приложился; ньюйоркец превратился в марионетку, его конечности торчали теперь во все стороны, неожиданно обретя свою природную твердость. С каждым ударом он выкрикивал какое-нибудь имя, сопровождая его прочувствованным определением:
– Руперт, сукин сын! Стэнли, дерьмо собачье! Зорро, последний прохвост! Мак-Нил, грязная свинья!
Словом, неисчерпаемый источник.
– С рефлексами никаких проблем, – заявил спелеолог человеческого мозга, – все о'кей. Может быть, только небольшая склонность к паранойе, но это уже не мое направление.
Он потребовал электрическую лампу. В потоке света еврейско-нью-йоркские зрачки сузились, превратившись в яростно горящие булавочные головки:
– Do the same fucking thing, Cowboy, you'll end up playing with your whistle at the corner of West 47th Street!
– «Только попробуй сделать так еще раз, Ковбой, быстро вернешься дуть в свой свисток на углу Сорок седьмой западной улицы!» – перевела Тереза.
– Черт, – охнул Хадуш.
– Что такое? – спросил Длинный Мо.
– Это же легавый, – ответил Хадуш.
– И не из последних, – уточнил Симон.
– Как вы это узнали? – удивился Мо.
– А легавые всегда так говорят, когда вставляют своим шестеркам: угрожают отправить их обратно на панель, палочкой вертеть.
– Думаешь, шериф? – поинтересовался Жереми.
– Весьма может быть, – согласился Хадуш.
– Тогда так и будем его звать, – решил Жереми.
– Шериф? – переспросила Тереза.
– Шериф, – подтвердил Жереми. – Шериф с большой буквы.
После чего специалист по нервам практически улегся на Шерифа и стал вывинчивать ему голову во всех направлениях.
– Затылок мягкий, – заявил он, поднявшись. – Порядок.
Чертов педант вновь занимал свои позиции в сверкающих глазах Лауны, я это прекрасно разглядел. Ну, все, опять понеслось. Почему, дьявол, эта девчонка вечно западает на врачей? И это беспокоило меня еще более оттого, что Хадуш тоже просек ситуацию. Недобро прищурившись, он подтолкнул локтем Длинного Мо, который слегка кивнул, а потом сделал знак Симону.