– Посмотри на депутата, Бен, какой смешной… Народный избранник как раз проявляется в бачке с химической подливкой.
– Сначала появляются челюсти. Вот что значит энергичное лицо!
Клара тихонько смеется. Клара – фотограф. Она стала фотографом, когда впервые открыла свои миндалевидные глаза – шестнадцать лет назад. Впрочем, Джулия тоже не ошиблась на ее счет, когда я их познакомил («Невероятно, как эта девочка смотрит на мир, – она видит поверхность и фон»).
– Теперь госсекретарь по делам пенсионеров…
У Арно Лекапельера сначала проявляется пробор, потом ребро носа и ямка на подбородке. Появляющееся по обе стороны от этой вертикали щекастое лицо чисто, гладко и невыразительно, как шлем. Конечно, шлем несколько объемен, но невозмутим, и на нем – внимательная щель глаз. (Ух, как он мне не нравится!) Арно Лекапельер свесился с эстрады. Он жмет руку омедаленному и радостному Калошу. На самом деле он едва протягивает ему кончики пальцев. С каким-то даже, я бы сказал, отвращеньем. Кажется, у этого Арно аллергия на стариков. И это госсекретарь по делам пенсионеров… Судьба, друг мой, судьба!
Так мы трудимся добрых два часа подряд, и аромат Клары борется со зловонными испарениями химреактивов. Наконец Клара говорит:
– Крупные планы ничего не дадут, Бен. Видимо, она была начеку. Придется искать ее в толпе. Я буду увеличивать снимки.
– У нас еще масса времени.
– Только не у тебя, Бен. Сегодня собирался зайти дядя Стожил.
(Стожил, прошу тебя, дай мне побыть в этой красной ночи с моей любимой сестричкой.)
– Ты нужен ему, Бен. Он никак не придет в себя после убийства госпожи Долгорукой. Иди, если я что-нибудь обнаружу, то позову тебя.
И Стожилкович пришел. Взял стул. Уселся в одиночестве посреди комнаты, где спят дети и дедушки. Он ждет меня. Это стало у нас почти ритуалом: слушать, как спят старики и малыши. Дети – на нижних кроватях, а подшефные дедушки – наверху. (Идея Терезы, одобренная Кларой, ратифицированная детьми и допущенная к исполнению моей властью. По прибытии к нам старики были настолько выбиты из колеи, что потеряли сон. «Дыханье малышей их успокоит», – заявила Тереза. Дыханье малышей или благоухание девушек? Как бы то ни было, но с тех пор старики храпят, как пожарные. А мы со Стожилом часами сидим за шахматной доской, тихонько переговариваясь среди перемешавшихся сновидений.)
– Сегодня, – говорит Стожил, – я возил по городу русских.
Жереми в своей постели поворачивается на другой бок, и ту же операцию проделывает лежащий выше дедушка Карп.
– Праведные коммунисты с отличными характеристиками, получившие инструкцию бдить.
Малыш слабо стонет. Тереза кашляет.
– В турбюро мне рекомендовали отнестись к ним с пониманием. Там был один гэбист, украинец, весьма жизнерадостный. Он мне весело говорит: «Никакой пропаганды, товарищ, мы знаем все ваши приемы». Они много чего любят говорить со смехом, но от такого смеха можно и помереть. Как будто к тебе подползла гадюка, улыбнулась и ужалила.
– Я помню Хрущева, тот тоже любил посмеяться.
– Да, большой был весельчак, пока другой не стал смеяться вместо него.
Мало-помалу дыхание стариков выравнивается по дыханию детей.
– Тогда я решил показать им Париж по их разумению: площадь Полковника Фабьена, Биржу труда, здание ВКТ – вот и все, что они увидели. Стоило гэбисту покоситься на витрину мясного магазина, я тут же говорил: «Это пропаганда! Внутри все ненастоящее, сосиски из папье-маше! Будете заглядываться, Алексей Трофимович, придется кое-кому сообщить».
Риссон радостно крякнул, как будто засмеялся где-то внутри сна.
– В обед я повез их в столовую завода Рено, а потом они попросились в Версаль. Всем им Версаль подавай. Мне лень было еще раз туда тащиться, я привез их на Сен-Лазарский вокзал и говорю: «Вот это Версаль, дворец тирана, поставленный революцией на службу трудящимся массам». Единодушное одобрение в виде фотовспышек.
Улыбка. Синхронное дыхание спящих. Жизни, слившиеся в едином дыхании… Я говорю:
– Теперь они просто обязаны показать тебе Москву.
Но Стожил уже думает о другом:
– Вдова Долгорукая прекрасно знала дореволюционную литературу. В двадцать лет она была коммунисткой, как я, когда ушел из монастыря. Когда я партизанил в Хорватии, она участвовала в Сопротивлении здесь. Маяковского она знала наизусть, мы читали друг другу целые сцены из «Ревизора», она понимала Белого. Да.
– Я хорошо помню ее. Она говорила маме: «Лицо вашей Клары прекрасно, как староверческая икона».
– Когда-то эти Долгорукие были князьями, их род идет с незапамятных времен. Некоторые из них ушли в революцию.
Стожил встает. Укладывает на место выпавшую из-под одеяла руку Малыша.
– Что им сегодня рассказывал Риссон?
– «Август 14-го» Солженицына. Поскольку Жереми интересовало все, что касается снаряжения пехоты в 1914 году, на помощь Риссону пришел Верден. Выходит, что армия расходовала в месяц 700 000 метров фланели по три с полтиной за метр, 2 550 000 пар носков, 250 000 шарфов, 10 000 плащ-палаток, 2 400 000 метров шинельного сукна шириной 140 сантиметров, что соответствует 77 тоннам шерсти-сырца. Верден все это знает, он помнит цены с точностью до сантима, он сам в то время портняжил. И эта лавина цифр потрясла ребят даже больше, чем рассказ о марнских такси.
– Да, – задумчиво роняет Стожил, – молодые любят смерть…
– Как ты сказал?
– Молодые любят смерть. В двенадцать лет они зачитываются рассказами о войне, в двадцать участвуют в ней сами, как госпожа Долгорукая или я. Они мечтают справедливо убивать или со славой умирать, но, так или иначе, любят они саму смерть. Сегодня у нас в Бельвиле они зарезали старуху и вкололи ее деньги себе в вену, потому что искали радужной смерти. Вот отчего погибла вдова Долгорукая: оттого что молодых влечет к смерти. И если б ее задавила гоночная машина с юным психом за рулем, то и тогда причина смерти была бы та же самая. Да.
Тишина. Размеренное дыхание спящих. И вдруг:
– Смотри-ка, Клары нет в постели…
– Сейчас будет, дядя Стожилкович! – совсем близко отвечает голос Клары (даже издали нежный голосок Клары звучит близко). – Я уже ложусь.
И поцеловав Стожила:
– Кажется, я нашла эту медсестру, Бен.
Вспышка света. Действительно, стройная брюнетка. Глаза в пол-лица (горящий взгляд, как сказал Калош). Очень темные волосы обрамляют очень белое лицо. На одном снимке она достает из открытой сумочки пакетик, который вполне может быть и упаковкой с таблетками. Что подтверждает следующее увеличение. Да, вроде все сошлось…
– Молодец, сестричка, завтра все доложим Джулии.
16
В самой редакции Пастор узнал не много. Никто из сотрудников газеты не знал, где находится Джулия Коррансон, и не беспокоился по этому поводу. Она иногда пропадала месяцами, а потом возвращалась с конца света или из ближнего пригорода с готовой статьей. До этого она не показывалась. Она мало общалась с сослуживцами и с журналистами вообще. На фоне их цветущей интроверсии, казалось, в ней не было ни карьеризма, ни запанибратства, ни истерик, ни нытья, ни бзиков, ни каких-либо пристрастий, и главная ее черта сводилась к следующему: она писала громоподобные статьи, никогда не предупреждая заранее об их теме. Ее материал брали всегда. «Поразительная девка! Вы еще о ней услышите!» Она не кололась и не употребляла спиртного. Сотрудники редакции сошлись в том, что она «классная баба», «просто супер» и «ну, сильна». Что касается личной жизни, то о ее связях с кем-либо никто ничего не слыхал. Вопрос, была ли она нимфоманка, лесбиянка, онанистка, спортсменка или филателистка, оказался немодным (Пастор понял это слишком поздно) и не принес определенного ответа. Одно можно сказать наверняка: она запросто могла внушить всепоглощающую страсть, но вряд ли Джулия Коррансон была кому-то по зубам. Вряд ли.