– Как вы думаете, Малоссен способен отомстить журналистке за свое увольнение?
– Это вполне в его духе, – ответил молодой замдиректора.
* * *
Пастор выглядел совсем усталым. Тянь настоял на том, чтоб вести машину самому.
– Да что ж это за дождь такой, прямо как во Вьетнаме.
Пастор молчал.
– Рассказать анекдот, сынок?
– Спасибо, обойдется.
– Я тебя выкину у конторы, а сам смотаюсь в Бельвиль. Надо еще кое-что проверить. Встречаемся вечером, за рапортом, идет?
* * *
В кабинете Пастора ждал телефонный звонок.
– Алло, Пастор?
– Пастор.
– Серкер говорит. Знаешь последний анекдот?
– Пока не знаю.
– Как ты ушел от меня, сразу позвонили из мэрии XV округа.
– Да?
– Да! Из райздрава. Ну, муниципальные медсестры. Представляешь, этот Малоссен с помощью стариков бесплатно получает амфетамины.
– Малоссен? – спросил Пастор так, как будто слышал эту фамилию впервые.
– Ну да, тот мужик, которому Бен Тайеб хотел втюхать свои таблетки, когда я его брал. Его фамилия Малоссен.
– И что вы собираетесь делать?
– Пусть пока погуляет. Он у меня на крючке, но подсекать пока рано.
– …
– Пастор!
– Да?
– Тебе, конечно, еще расти и расти, но сыщик из тебя будет нормальный!
Пастор повесил трубку так бережно, как будто аппарат был крайне хрупким предметом.
21
На плите кипит вода, в духовке ужин, но не видно ни Клары, ни деда Рагу. На столе учебник Жереми по истории, но его самого при нем нет. Рядом Малышовая тетрадь по чистописанию со здоровенной кляксой на всю страницу – где же Малыш? Гадальные карты на Терезиной скатерти раскрыты, как веер будущего, – а куда делась Тереза? А Карп? А Калош? А Риссон?
Мама наконец признает меня и говорит:
– Ах, это ты, мой мальчик? Ты уже знаешь? Кто тебе сказал?
И так медлительно вытирает ладонью слезы, что за это время солнце успело бы сесть.
– Что сказал, мама? Да черт побери, что стряслось?
Она кивает в сторону стола и шепчет:
– Верден.
Я, как дурак, да еще в соответствующем состоянии, залитый кровью и дождем, конечно, сначала подумал про битву под Верденом. Мне с некоторых пор все – Верден.
– Он помогал Малышу делать чистописание и вдруг упал, прямо лицом в тетрадь.
Я оставил входную дверь незакрытой. В этот самый момент сырой сквозняк взвивает страницу тетрадки, и она снова бессильно падает. В голове у меня «Верден, Верден», и слово это никак не может встать на место. Иностранцам, наверно, тоже сложно…
– Смотри, мальчик мой, ты порезался, я сейчас тебе наложу повязку. Ты не мог бы закрыть дверь, пожалуйста?
Послушный сын закрывает дверь, которая тем не менее остается открытой, поскольку я выбил стекло. Посреди страницы клякса. Как синий взрыв над Верденом.
– Вердену стало плохо?
Слава Богу, дошло. Наконец-то я понял. До сих пор не могу забыть облегчение, прозвучавшее в моем голосе:
– И все? Больше ничего не случилось?
И снова вижу мамин взгляд. В нем нет оскорбленного достоинства, в том смысле что «Боже, мой старший сын – чудовище!», нет, она смотрит на меня так, как будто при смерти я сам. Она встала, она странно невесома, как знамение (один ее жест – и все в доме беззвучно встает по местам). Она развернула огромное махровое полотенце, она вытирает меня с ног до головы, а моя мокрая одежда падает на пол. Нагой сын перед своей матерью.
– Они оставили тебя совершенно одну? Сколько жизни в полоске пластыря, налепленного на лоб!
– Его увезли в больницу Святого Людовика. Она связала мою одежду в узел и возвращается со всем необходимым – сухим и теплым.
– Им так хотелось поехать с ним. Тебе тоже надо быть вместе со всеми, наверно, ты им нужен. Вот, выпей вот это. Ты запыхался?
Мясной бульон. Из кубика. Это жизнь. Она кипит и обжигает.
* * *
Верден, старина Верден, и все-таки это правда: ни одна новость не принесла бы мне большего облегчения, чем весть о твоей близкой смерти. Я признаюсь тебе в этом, сидя в везущем меня в больницу такси, а ты уж, когда прибудешь наверх, защити меня со знанием дела. Ты ведь не держишь на меня зла за то, что твоя смерть оказалась для меня предпочтительнее других, ты и сам не раз видел, как пуля пробивает чужой мундир. Но Та Здоровая Шишка, что сидит наверху, ничего такого не знает, он-то пороху не нюхал, сидит себе и помыкает праведными душами, и сексом он не занимается, хотя и считается, что он сама Любовь, и потому не понимает он ничего в подлой иерархии любви, по которой выходит, что смерть какого-нибудь Вердена гораздо лучше смерти Джулии…
Ведь теперь я понял, я понял благодаря тебе, что Джулия бессмертна! Раз они так разгромили ее квартиру, значит, ее саму они схватить не смогли, если они набросились на мебель, то, значит, она выскользнула у них из рук, и это совершенно неудивительно при ее тренировке неуловимой искательницы приключений. Я сам не могу заманить ее в койку. Скажи Ему от моего имени, Верден, что наступит срок и Он мне дорого заплатит за это чувство облегчения! И раз уж ты к Нему собрался, передай еще, что Он мне дорого заплатит за грипп твоей маленькой Камиллы и за то, что Он провел тебя живым сквозь пять лет стального шквала, а напоследок дал последний залп (о Всесильный Эстет!) – эпидемию гриппа-испанки и убил твою девочку, доченьку, малышку, ради которой ты так хотел остаться в живых!
Вот такие пламенные речи я возносил из везущего меня к Вердену такси Тому, кто, если существует – доказывает, что, как некоторые и подозревали, основа мироздания – дерьмо, а если не существует, а следовательно, не виноват, то оказывается еще полезней, ибо Он такой же козел отпущения, что и я, ни в чем не повинен – но за все отвечает. Дворники гоняют потоки воды по лобовому стеклу. Можно подумать, что они – наш единственный способ передвижения. Шофер, как и я, недоволен Всевышним. Он считает, что этот потоп явно не по сезону и, наверно, Этот там со своими ангелами принял лишнего!
– Остановите!
Я крикнул так громко, что таксист ударил по тормозам и машина картинно развернулась под потоком дождя.
– Да вы что, так вас разэтак?
– Подождите секунду!
Я ныряю в дождь и бегу к маленькой скрюченной фигурке возле извергающейся водосточной трубы.
– Жереми! Ты что здесь делаешь?
Стоя на коленках посреди потока бьющей прямо в глаза воды, которая рвет из трубы так, как будто взорвалась нефтяная скважина, этот парень оборачивается ко мне и говорит: