Тео был занят тем, что консультировал крупную брюнетку итальянского типа у стенки с обоями. Перстни на пальцах дамы красноречиво выражали ее пожелания, а голова Тео кивала, кивала… Дело явно шло к тому, что он загонит ей по меньшей мере пять слоев обоев!
Я взял курс на Тео, но не прошел еще и половины дистанции, как три одновременных события нарушили мои планы. Сначала в поле моего зрения возник Джимини; он стоял метрах в десяти от меня и высыпал порох из патронов в металлический футляр от сверла, одним глазом следя за своей работой, а другим глядя на меня и улыбаясь так, как будто мы с ним заодно. Ни тот, ни другой полицейский не могли его усечь среди полдюжины точно таких же серых халатов, занятых такой же плодотворной деятельностью. Затем на мое плечо обрушился мощный хлопок, от которого в голове у меня что-то щелкнуло, и, наконец, громовой голос Лесифра заполнил все пространство моего черепа, из которого вынули затычки.
– Эй, Малоссен, ты заснул, что ли? Тебя уже минут пять зовут по трансляции к телефону. Что-то там очень срочное. Вроде твоя сестра звонит.
– Бен?
– Лауна?
– Бен, ой, Бен!
– Да что происходит? Что там стряслось? Успокойся.
– Жереми…
– Что Жереми? Лауна, миленькая, да успокойся же!
– У них в школе несчастный случай. В общем, езжай туда немедленно. Бен… Ой, Бен…
– К счастью, кроме вашего брата, в классе никого не было.
(«К счастью».)
Внутренний двор школы представляет собой дымящуюся лужу, в которой валяются покореженные скелеты всего того, что остается после пожара. Длинные обмякшие шланги змеятся среди обломков. Едкий запах расплавленного пластика стоит в окружающей сырости. («Но самое худое, это которые сгорели заживо… Там, понимаете, запах… Что ты ни делай, не отстает. Волосы потом две недели не отмоешь».) В голове у меня мельтешит звуковой образ маленького пожарного, а ноздри втягивают, втягивают воздух, чтобы убедиться: нет, среди этих зловещих запахов нет ни одного, который напоминал бы запах горелого мяса. Два брандспойта напоследок заливают обугленные обломки. Три класса полностью сгорели.
– Знаете, эти синтетические материалы…
Знаю, знаю, это дерьмо, которое загорается чуть ли не от взгляда. Ножки столов и прочие металлические конструкции, размягчившись от огня, изогнулись, переплелись и теперь торчат самым нелепым образом. Удерживаемые на расстоянии пожарными, школьники колеблются между приличествующей случаю скорбью, весельем и еще живым воспоминанием о том, как они струсили.
– Слава Богу, это произошло во время перемены.
(«Слава Богу».)
Одна из пожарных машин начинает сматывать шланги. В моем воображении возникает вполне бредовый образ крутящейся вилки, на которую наматываются спагетти.
– Он остался в классе один…
Спагетти в черном соусе из осьминогов. В какой же части Италии едят такое?
– Огонь уже полыхал вовсю, когда мы заметили, что…
– Почему он не вышел из класса со всеми остальными?
– Не могу сказать.
– Вы не можете мне это сказать?
– Насколько мне известно, это был… Простите, я хочу сказать, это очень независимый мальчик.
(Он не может сказать, насколько ему известно, он хочет сказать…)
– Класс вспыхнул буквально в один момент…
Да, да, знаю: вспыхнул как спичка. Спичка, которая чуть-чуть не сожгла сотню ребят. Но, «к счастью», в классе был только мой Жереми.
– К счастью, да?
– Простите?
– Вы сказали «к счастью», разве нет? И «слава Богу»…
– Извините меня, пожалуйста…
Его глаза внезапно расширяются до размеров его очков. Я замечаю, что уже стою над ним, перегнувшись через стол, а он сжимается в своем кресле.
В этот момент звонит телефон. Он поспешно берет трубку, не спуская с меня глаз.
– Алло! Да, да, я вас слушаю.
(«Я вас слушаю», «к счастью», «слава Богу»…)
– Понял, больница Святого Людовика, отделение неотложной помощи… Да, конечно. Благода…
Когда он кладет трубку, меня в кабинете уже нет.
Лоран приехал в больницу раньше меня. Он стоит в коридоре, перед ним – маленький чернявый врач с живыми глазами; они что-то горячо обсуждают. Еще издали пытаюсь прочитать хоть что-нибудь на их лицах и не различаю ничего, кроме того, что можно увидеть при встрече двух любых классных профессионалов: высокий блондин и маленький брюнет – друзья не разлей водой с первых же слов. Братство ученых. В таком вот духе. Это меня, впрочем, немного успокаивает: если Лоран так разговаривает с этим парнем, значит, Жереми в хороших руках.
– А, Бен! Познакомься, пожалуйста, это доктор Марти.
Рукопожатие.
– Не беспокойтесь, господин Малоссен, с вашим сыном все будет в порядке.
– Он мне не сын, а брат.
– Это, как вы понимаете, дела не меняет.
Он выдал это без всякой аффектации, без улыбки и не спуская с меня глаз. Но за его очками я вижу веселый отблеск, который меня слегка успокаивает. Изобразив улыбку, я спрашиваю:
– Мне можно его повидать?
– При условии, что вы измените выражение лица. Я не хочу, чтобы вы подрывали его моральное состояние.
Интересный мужик этот Марти. Он сказал это тем же флегматичным, чуть-чуть насмешливым тоном, но я сразу же проникся убеждением, что, если и вправду не буду смотреть веселее, Жереми мне не видать.
– Не могли бы вы мне сказать, что с ним?
– Ожоги разной степени, на правой руке оторван указательный палец, ну и испугался, конечно. Но упорно не хочет терять сознание, предпочитает трепаться с санитарками.
– Оторван палец?
– А мы его пришьем, минутное дело.
Любопытная штука – доверие. Кажется, потеряй Жереми голову, этот чувак, который так четко излагает свои мысли, так же запросто пришил бы ему ее. Живое воплощение профессионализма. И, пожалуй, еще кое-чего – человечности, что ли…
– Ладно, как теперь моя рожа – годится?
Он пристально смотрит на меня и затем поворачивается к Лорану:
– Как на ваш взгляд, Бурден?
Он лежит голый посреди пустого пространства. По всему телу змеятся полосы, покрытые коркой по краям. Губы и правое ухо распухли так, что кажутся накладными. Ему полностью выбрили голову. Когда я вхожу в асептическую камеру, сестра, которая дежурит при нем, хохочет как помешанная. Но если присмотреться, видно, что она в то же время плачет. Он же стрекочет со страшной скоростью, абсолютно не шевелясь при этом. Тельце у него удивительно маленькое, и видно, что весь он совсем еще маленький, если не считать длинного языка.