— Да нет, я давно уже, как это сказать... отгорел, да, и никакой боли не чувствую. — Он усмехнулся, взял стакан с апельсиновым соком, сделал глоток. — Кстати о ее эксцентричности. Моя супруга, уезжая из «Гранд этуаль», в качестве сувенира прихватила фамильные драгоценности моей маман. Та ее... — Мишель скорчил презрительную гримасу.
— Недолюбливала.
— Да, получался весьма большой недолюб! Потому что перед смертью моя маман объявила, что завещает свои драгоценности не ей, а будущей жене Филиппа. Назло Фанни. Мадам пришла в отчаяние. Да-да, плакала, потому что маменькины рубины и сапфиры парижские ювелиры оценивали в полтора миллиона долларов. — И ты не потребовал их назад?
— Какое-то время я надеялся, что Фанни съездит, отдохнет и вернется. Первые месяцы мы писали письма друг другу, а когда я понял, что все кончено, у меня словно все онемело, атрофия такая, и я никого не хотел видеть... Мне даже Колетт потом призналась: «А я ведь всерьез подумала, что вас больше не увижу, уж слишком вы...» Ну как это? Плохо выглядел. Загибался, так, кажется?
Алена кивнула.
— Мне было больно. Раньше я видел, как она меня любит, и мне казалось, что все это по-настоящему, искренне. Я не понимал, как можно так быстро разлюбить. И потом, наш сын — он был уже взрослый мальчик, ведь она бросила и его... — Мишель на мгновение задумался. — Потом уже я узнал, что они встречаются, он ездит к ней в Рим, но мне об этом не говорит, словно меня уже нет... Они оба выбросили меня из своего сердца...
В его глазах блеснули слезы. Мишель отвернулся, вытащил платок, захлюпал носом.
— Отец меня постоянно ругал: «Что за плакса растет?!» А я иногда не могу сдержать слез. Это, наверное, плохо?
— Почему?
— Мужчина не должен плакать.
— Моя мать говорила: «Неча попусту слезы лить!» А если нельзя сдержаться, значит, душа облегчается.
. — Как? — не понял он.
— Поплачешь — и легче на душе, так у нас говорят.
— Да-да, и у нас тоже! И теперь за все мои страдания Господь моя наградил тобой.
— Но ведь я могла и не приехать.
— Нет, этого быть не могло.
— Почему?
— Потому что я выбрал тебя и не захотел никого другого!
— По фотографии?
— Да, по фотографии. Я увидел твое лицо и сразу же понял, что это ты. Это как искра. Искра или головешка?
— Искра, а лучше сказать, озарение.
— Да, озарение! — воскликнул Мишель. — Я озарился твоим светом, Росо-маха!
— Но можно было и ошибиться.
— Нет! — воскликнул он. — Мне и подумать об этом страшно! Ты красивая,' искриться...
— Искришься.,.
— Да, искришься, светлая, и я так счастлив! А ты была там счастлива? С тем мужем?
— С тем?
Алена задумалась.
Кузовлев прямо на пороге отобрал у Алены Катюшку, потащил ее в ванную — купаться, сразу же нашел у дочери запотелости, запарил чистотела, сам искупал малютку, да с такой ловкостью, словно только тем и зарабатывал на жизнь, что лечил и купал малолетних детей. После ванны вытер малышку насухо, смазал детским кремом, погугукал с малышкой, покормил ее творожком и уложил спать, спев напоследок короткую песенку.
Катюшка, разомлевшая под его неожиданным напором, ни разу не пискнула, покорно заснув, едва он ей сказал:
— Хорошего понемножку! Глазки закрыли — спать!
Алена тем временем распаковала чемодан и готовила ужин из отбивных и размороженного картофеля. Станислав Сергеевич вытащил бутылку пятизвездочного «Арарата».
— Если честно, то я и сейчас этому не верю, —
неожиданно посерьезнев и хлопая белесыми ресницами, заговорил он. — Мне кажется, что ты сейчас поужинаешь и уйдешь обратно. И твой приход для меня маленькое потрясение! За тебя! За нас!
Они чокнулись, выпили, начали есть. Кузовлев растерянно и пугливо посматривал на нее.
— Что с тобой? — не выдержав, спросила она.
— Просто я все ещё не верю.
— Треснуть тебя чем-нибудь, чтобы ты поверил?
— Тресни.
Она замахнулась вилкой, но передумала.
— Я сама приняла это решение около часа назад, — вдруг призналась Алена.
— Почему?
— Потому что ты был прав. Если рубить, то сразу и бесповоротно. Вот я это и сделала.
Хирург перестал жевать и пристально взглянул на нее. Та удивленно выгнула брови, не понимая его молчаливого вопроса.
— Когда он тебя оставит в покое, ты меня бросишь?
— Я что, похожа на идиотку? — тотчас возмутилась Нежнова. — Или на шлюху, которая привыкла менять мужиков каждую ночь? Я просто устала, Стасик, и рядом мне нужен верный друг и муж. Конечно, во мне много дерьма, много энергии, я успела наделать массу ошибок, но все же я хороший человек. И вышла тогда за Грабова, чтобы только спасти тебя. Честное слово. Я не скажу, что безумно любила тебя, нет. Я просто не хотела брать на себя твою жизнь. Знать и не спасти — это чудовищно! И сейчас не скажу, что люблю тебя. Но уважаю. Ты мне нравишься, и на этой основе у нас может получиться очень хорошая семья. Так она и должна строиться. Плохо, когда супруги безумно влюблены, плохо, когда вообще не испытывают никаких чувств. Кстати, моя мать с отцом
впервые познакомились на свадьбе. И прожили без ссор, и скандалов всю жизнь, впоследствии полюбив друг друга. Так что у нас все впереди. И жизнь, и любовь, и дети!
Он шумно вздохнул, обрадовавшись ее проникновенным словам, приподнялся и поцеловал в нос.
— Завтра же пойдем в ЗАГС! — решительно произнес Кузовлев.
— Для начала надо бы развестись, — усмехнувшись, напомнила она.
— Вот черт, совсем забыл! Ничего, попрошу Конюхова, он поможет!
— Вряд ли.
— Ах да, он же...
Они помолчали.
— Слушай, а во время дежурств мы можем Катьку брать с собой! — вдруг оживился он.
— Я буду ее оставлять у матери. Ей тоже надо общаться с внучкой.
— А Грабов знает, что ты ушла ко мне?
— Завтра узнает. — Она перехватила его беспокойный взгляд и проговорила: —Если ты боишься его мести, я уйду. И не стану тебя осуждать.
— С ума сошла?! Да я тебя самому черту не отдам! А уж сержанту теперь придется посторониться!
Он радостно хмыкнул:
— Помнишь, как однажды я тебе сказал, что если ты выйдешь за другого, то я дождусь, когда ты от него уйдешь! Помнишь?