— Бросайте веревку! — прошептал я, попятившись к лазу.

— Что? — окликнул меня сверху Тимоха. — Что видно?

— Веревку бросай! — заорал я дурным голосом. Веревка была мне сброшена одним концом. Повесив ружье на шею, я обмотал веревку вокруг себя трясущейся правой рукой и дернул, подавая сигнал к подъему. Ответственность за мое страхование, как я сразу понял, взял на себя Тимофей, поскольку через миг он рухнул рядом со мной на четвереньки, зарывшись лицом в битый кирпич.

— Озверел?! — Отплевываясь, Тимофей поднял голову и замер. — Хрена себе! Никеша! А где кабан?!

Луч фонаря, зажатого в левой моей руке, как захватил Никешу, так больше и не выпускал его. Стало быть, ни в какой район его не отвозили. Паскевич просто сдал Никешу Реброву-Белявскому с его нукером. А я — помог. Сколько они пытали бедного дурачка? Дней пять прошло.

«Ах, какой же я подлец!» — прикусив до крови запястье руки, я глухо застонал.

Склеп

— Я приехал закрыть это дело, и я это дело закрою! — Следователь Пугашкин энергично рассек воздух ребром ладони.

Так, по армейским воспоминаниям Сани Угарова, лихие десантники в «учебке» рубили на показательных выступлениях подпиленные кирпичи. Проверяющий оставался доволен. Битье кирпичей и укладка парашютов на скорость, по утверждению моего товарища, были главными факторами боеготовности советских ВДВ. Позже, когда Угарова с ограниченным контингентом войск забросили в «дружественный» Афганистан, разумеется, изменились и факторы. Но первые полгода секундомер проверяющего неизменно фиксировал уставной норматив, и в соответствующей графе выставлялась отметка «хорошо».

— Отчего ж «хорошо»? — интересовался я по наивности. — Отчего не «отлично»?

— Потому что совершенству нет предела, старичок, — снисходительно отвечал Саня, прикладываясь к бутылке «Возьми зубами». — На борту нас, разумеется, ждал запасной комплект. Сумасшедших таких не родилось, чтобы с «нормативными» парашютами сигать. С ними только затяжную часть прыжка можно было исполнить.

«Возьми зубами» — как мы окрестили, с учетом техники открывания пластмассовой пробки, дешевое грузинское вино «Вазисубани» — распивалось непосредственно перед вечерними лекциями в детском саду, примыкавшем к старому зданию МПИ.

После двух семестров Саня бросил наш факультет, а поступил на филологический уже по возвращении из Афгана. Взгляды его на будущую профессию советского редактора претерпели эволюцию. «Все, что пишет наша пресса, вообще в правке не нуждается, — пояснил мне Угаров свой поступок. — Редактировать этот маразм — значит придавать ему известную степень достоверности. Если бы содержание „основополагающих“ идей соответствовало форме подачи, народ, быть может, скорее осознал бы всю степень абсурда здешней жизни, сотворенной лишь для того, чтоб уравнять шансы умных и дураков. Так что я умываю руки хозяйственным мылом. Отныне мой удел — литература девятнадцатого века. Даже восемнадцатого. Когда парижские бляди еще не заразили дурной болезнью под названием „равенство“ бригаду сопливых победителей в офицерских мундирах».

«Укладка парашютов и битье кирпичей…» — Глядя под ноги, я машинально ворошил носком валенка пыльные осколки и вспоминал справедливый, по сути, монолог Угарова.

Народу в склепе набилось, считая новопреставленных Никешу и Ахмета, занесенного по распоряжению следователя сюда же, девять душ. Спертый воздух, пропитанный запахом крови, становился нестерпим. Но Пугашкин, до окончания, как он выразился, «перекрестного допроса и подетального восстановления картины», приказал всем оставаться на местах. Сам он воспользовался ватными тампонами, отчего его ноздри хищно раздулись. Допрос, исполненный пристрастия и коварных подвохов, кое-как близился к завершению. Осталось реконструировать «картину».

— Я закрою это дело! — повторял Пугашкин, как «заезженная гибкая пластинка.

Заложив руки за спину, он расхаживал по периметру склепа, словно бы измеряя шагами протяженность живописного полотна. Щебенка омерзительно хрустела под его сапогами. Действующие лица были оживлены и активны, бездействующие — утомлены и подавлены. Тимоха, опустившись на корточки, грыз ноготь. Брат его дремал, прислонившись к стене. Обрубков, который стоял, опершись на ствол винтовки, отчего-то напоминал мне Зеба Стампа с иллюстрации к роману „Всадник без головы“, но только — однорукого. Гигант Филя сидел в углу и всхлипывал, уткнувшись в шапку лицом. Зарезанный Никеша был товарищем его детства.

— Ты чего людей истязаешь, Пугашкин? — не сдержался Гаврила Степанович. — Отпусти людей. Они всю ночь глаз не смыкали.

— Я что, — ощерился следователь, — с каждого подписку о невыезде должен взять?

— Кто мог выехать, давно уже отсель выехал. За исключением вон того малохольного. — Егерь кивнул в мою сторону.

Пугашкин демонстративно отвернулся от егеря, давая понять, что дебаты окончены.

— Как там у тебя, Евдокия?

Пока медэксперт занималась телами Никеши и Ахмета, криминальный фотограф Василий терзал вспышками призраков рода Белявских. Стараясь ни на что не наступать, он, словно шмель, тяжело порхал с места на место.

— Два трупа, — доложила следователю результаты поверхностного осмотра Евдокия Васильевна. — Один — со множественными огнестрельными ранениями в области плеч, грудины и паха, предположительно винтовочными пулями и крупной дробью пока не уточненного калибра.

— Пятеркой, — уточнил Тимофей.

— Крупной дробью! — повысила голос Евдокия Васильевна. — Второй — с режущим ранением в районе горла. Предположительно — остро заточенным предметом.

— Разберемся, что там в области, а что в районе, — поджал губы следователь.

Евдокия Васильевна выпрямилась и, стянув прозекторские перчатки, потянулась. Грудь ее при этом приподнялась. Приподнялся и Тимофей, возбужденный запахом резины, исходившим от медицинского эксперта. Старший Ребров тоже беспокойно заерзал.

— Где у вас тут можно руки помыть? — спросила Евдокия Васильевна, брезгливо осматриваясь.

— А в бане! — засуетился Семен. — И руки, и все, что вам угодно!

— Мне угодно все, — медэксперт смерила его с ног до головы опытным взглядом и плотоядно улыбнулась.

— Так я пошел? — Бравый танкист сунулся было в лаз.

— Через дверь сподручнее, — заметил Гаврила Степанович. — Портки не сползут.

Каменная дверь, ведущая из часовни в склеп, была широко распахнута еще до приезда следственной бригады, вызванной по телефону. Дневной свет, заливавший часовню сквозь выбитые окна, достигал и сюда, превращая кромешную темень и тусклые сумерки.

— Куда пошел? — рявкнул следователь, не отрываясь от заполнения протокола на гранитной крышке погребальницы.

— Так баню топить! — горячо пояснил Семен Ребров, натягивая шлем.

— Отпусти ты его, Геннадий. — Евдокия открыла той дюралевый, болотного цвета чемоданчик.