— Маргарита Павловна, разрешите мне…
— Не надо, — остановила она его. — Уходите.
Она долго стояла у окна. Смотрела с высоты девятого этажа, как Москву заволакивало снежным дымом.
Потом выбежала на улицу и поехала на вокзал.
— Да, Желтая Рысь… Так прозвали меня в детстве мальчишки с нашего двора… — Она взяла Николая за руку, глаза ее прояснились, будто туманная пелена с них спала. — Ваш рисунок сохранился у меня…
— Меня все время мучило, — сказал Николай сдавленным шепотом. — Все время чудилось что-то знакомое.
— Боже мой, Коля…
— Желтая Рысь…
Пожилая продавщица, глядя на них, заулыбалась:
— Что, встретились, молодые?
— Значит, я не ошиблась… Когда вы делали доклад у нас в школе, я вдруг подумала… Я почти узнала тебя.
— А помните, мы с Юрой пришли к вам…
— Это был Юра? — Рита засмеялась. — Господи, ведь он был такой маленький… Такой отчаянный, с перьями в волосах.
— Ведь мы назвали тогда свои фамилии. Разве вы…
— А ты разве знаешь мою фамилию?
— Нет.
— Ну и я не знала ваших. Кого это интересует в детстве? Если бы мы учились в одной школе, тогда другое дело.
— Мне все время чудилось в вашем лице…
— Почему ты говоришь «вы»?
Действительно, почему? Ведь это Ритка, Желтая Рысь из детства. «Неужели это она?» — изумленно думал Николай, пожирая глазами ее лицо.
— Вы очень изменились… Ты очень изменилась…
Улыбка вдруг сбежала с лица Риты. Она испытующе смотрела снизу вверх на Николая, и ему, как тогда, после доклада в школе, показалось, будто она хочет ему сказать что-то очень важное…
Но она только спросила:
— А ты живешь все там же?
— Да. В Бондарном переулке.
— В Бондарном переулке, — повторила она мягко. — Как будто сто лет прошло…
— Может быть, вы… ты тоже возьмешь билет на среду? — спросил он несмело. — Поехали бы вместе…
Рита помолчала. Еще один день в Москве?.. Нет, она хотела уехать не позднее чем завтра. Нечего ей здесь больше делать. Но неожиданно для самой себя она согласилась:
— Хорошо. Поедем в среду.
Они шли по Садовому кольцу. Рита, заслонясь варежкой от снега, рассказывала, как уехала тогда, в детстве, с семьей в Ленинград и как началась война и ее отец, командовавший крупным военным транспортом, погиб при эвакуации Таллина. Она с матерью пережила в Ленинграде всю блокаду, а после войны вернулась в родной город, потому что мать сильно болела и врачи велели ей жить на юге…
О своем замужестве Рита не стала рассказывать.
— Почему ты ни разу не пришла к нам? То есть в наш двор? — спросил Николай.
— Я заходила однажды, вскоре после возвращения. Разговаривала во дворе с Тараканшей… И про вас с Юрой спрашивала. Она сказала: Юра уехал, не живет здесь. Коля тоже уехал…
— Постой, когда это было?
— В сорок седьмом году. Летом.
— Летом сорок седьмого? Ну да, Юрка тогда уже переехал на новую квартиру. А я… Я уезжал в пионерлагерь, вожатым работал в то лето. Ты просто не поняла Тараканшу.
— Возможно. Заглянула я и в нашу старую квартиру. Там, помню, в галерее сидела толстая женщина и шила. Не очень-то приветливо разговаривала со мной.
— И больше ты ни разу не приходила?
— Нет. Мне было очень тяжело. Слишком все напоминало об отце… Если бы папа был жив, — сказала она, помолчав, — все бы у меня могло сложиться по-другому.
Она зябко повела плечами. Николай решился взять ее под руку.
— Знаешь, — сказал он, — теперь я вспомнил: ведь у вас в комнате на столе лежали два железных бруска с гравировкой. Таинственные буквы… Все время меня мучило, что когда-то я их видел. Ты помнишь? Мы еще поклялись, что разгадаем их тайну…
— Знаешь, как моя фамилия? — спросила она вдруг. — Я Матвеева.
— Матвеева? — растерянно проговорил он. — Позволь, значит, ты…
— Да, Коля. Значит, я. — Рита помрачнела еще больше. — Не надо об этом, — попросила она. — Пожалуйста, не надо! Слишком много для одного дня…
Она осеклась.
Десятки вопросов вертелись на языке у Николая, но он не стал больше говорить о том, что ее тревожило. Он рассказал ей о себе, и о Юре, и о том, какая у них замечательная яхта. Он не мог понять, слушает ли она его или думает о чем-то другом.
Рита заторопилась домой. Они вошли в троллейбус. И опять Рита испытующе посмотрела на Николая. Открытое лицо, серые внимательные глаза. Уши горят малиновым огнем. Чудак, в такие морозы ходит в легкой шляпе…
— Я очень рада, что встретила тебя, — сказала она тихо. — Мне нужно многое тебе рассказать… Нет, не сейчас. В поезде.
На площади Маяковского он вышел из троллейбуса и нырнул в метро.
Был уже пятый час, когда Николай вернулся в гостиницу.
— Борис Иванович! — начал он с порога. — Интересные новости!
Привалов, недавно приехавший с совещания, сидел за столом и составлял очередную докладную записку.
— Что Бубукин? — спросил он.
— Завизировал. — Николай вытащил из кармана газету и положил ее перед Приваловым. — Прочтите эту заметочку.
Борис Иванович поднял очки на лоб и быстро пробежал заметку о выставке и ее новых экспонатах.
— Пластинка с надписью «AMDG»… — Он откинулся на спинку стула, и очки сами собой опустились на переносье. — Вы думаете, она имеет отношение…
— Да, Борис Иванович. Та же гравировка, что и на нашем ящичке. А вдруг это «ключ тайны»?
— У итальянского диверсанта? Хм… Сомнительно.
— Де Местр ведь тоже был из Италии, — возразил Николай. — А иезуиты и сейчас существуют. Надо бы съездить, Борис Иванович, посмотреть. Если размеры пластинки совпадут с теми, что на эскизе…
Привалов посмотрел на часы.
— Ладно. — Он встал и сложил бумаги. — Только надо поторопиться, выставка, наверное, рано закрывается.
Через полчаса Привалов и Николай вышли из такси возле старинного особняка в тихом переулке. Посетителей на выставке было немного. У стенда с портативными рациями громко спорили, перебивая друг друга, несколько мальчишек. Двое летчиков осматривали остатки заморского самолета, сбитого над нашей территорией.
Во втором зале Привалов и Николай без труда нашли высокую застекленную витрину, в которой стоял в полный рост манекен, одетый в потрепанный костюм, с парашютом на спине. На шее, за распахнутым воротом, поблескивало маленькое распятие. У ног манекена были разложены плитки взрывчатки, акваланг с гидрокостюмом, пистолет, рация, моток нейлоновой веревки, еще что-то.