— Не страшись! — закричал батюшка. — Раз ты уверовал, помни: ни один волос не упадет с твоей головы без воли Господа. Плюй на него, топчи его — и не будет нанесено тебе никакого вреда. Ну?
Шубкин, еще не укрепившись в вере своей, ступил босыми ногами на портрет с опаской и, подгибая пальцы, начал ходить по стеклу осторожно, но, видя, что оно в самом деле не режет его ступни, что безопасность его обеспечена Высшею силой, вошел в раж и стал, подпрыгивая, топтать дорогой совсем недавно образ и плеваться с еще большей яростью, чем Редиска. А тот бегал вокруг крещаемого и кричал поверженному дьяволу:
— Удались отсюда, ничтожный и косоглазый, пойми тщету своей силы, даже и над свиньями не имеющей власти. Вспомни о Том, Кто послал тебя вселиться в свиное стадо и вместе с ним сбросил в пропасть. Заклинаю тебя спасительным страданием Иисуса Христа, Господа нашего, и страшным пришествием, ибо придет Он без промедленья судить всю землю, а тебя с твоим сопутствующим войском в геенне огненной казнит, во тьму наружную извергнет, ибо держава Христа, Бога нашего, с Отцом и Святым Духом ныне, присно и вовеки веков. Аминь.
С этими словами батюшка вздохнул, на секунду затих. Шубкин стоял рядом, усталый от проделанной работы, но невредимый. Лик Ленина под осколками стекла исказился и теперь в самом деле был похож на чертовскую образину.
— Станьте опять в воду! — устало сказал священник.
Шубкин повиновался.
— Выйдите!
Шубкин вышел.
— Станьте еще. Повторяйте за мной: «Верую в единственного Бога, Всемогущего Отца, Творца неба и земли, и всего, что видимо и невидимо, и в Иисуса Христа, единородного Сына Божия, истинным Богом рожденного, Отцу единосущного и Им создано все. Это он ради рода людского, нас спасая, сошел с небес, в человеке — от Святого Духа и Девы Марии воплотился и за нас был распят. Он страдал, погребен и воскрес, а ныне, взойдя на небеса, он у Отца по правую руку восседает и явится вновь с победой судить и живых, и умерших, и царство Его навеки. И в Святого Духа, Животворящего Господа от Отца исходящего — с Отцом и Сыном мы и ему поклоняемся, и Его, вещавшего устами пророков, славим.» Говорите за мной: «Верую в соборную апостольскую Церковь, святую и единственную, признаю одно лишь крещение, ради прощения грехов, воскресения умерших с надеждою ожидаю и жизни в веке грядущем. Аминь.»
Долго еще продолжался обряд и завершился тем, что священник надел на новокрещеного крест, обрядил его в сухую одежду, а Антонина вытерла пол, выжала, положила мокрые кальсоны на батарею и вынесла воду. После этого сели за стол отметить событие. Выпили водки, закусили жареной картошкой с котлетами. Еще выпили.
За столом батюшка меня спросил, не желаю ли и я все-таки креститься.
Я ответил уклончиво, мол, ладно, когда-нибудь.
— Смотрите, голубчик, — сказал новокрещеный, — не успеете, плохо будет. Будут вас черти жарить на сковороде. Правда, батюшка?
— Правда, — подтвердил батюшка.
— А я так не думаю, — сказал я. — Я, конечно, погряз в грехе, но это же чертям должно нравиться. Жарить они будут тех, кого ненавидят. Праведников.
Из того времени Аглая почти ничего не помнила. Крещенье Шубкина прошло мимо ее внимания, а вот от отъезда его у нее в памяти что-то осталось. Он постучался к ней с бутылкой какого-то иностранного напитка. Она удивилась:
— Вы ко мне?
— Да вот, — сказал Шубкин, — хочу проститься. Уезжаю.
Она подумала и, посторонившись, сказала на «ты», как раньше:
— Зайди!
Провела его на кухню, усадила напротив себя. Он поставил бутылку на стол и сказал: это кальвадос, яблочная водка.
На закуску у нее была только картошка в мундире.
— И куда? — спросила она. — В Америку?
— В Израиль.
— Да? — удивилась она. — А как же ты там будешь жить? Ведь там же арабы. Страшно, должно быть.
— Вот уж чего от вас не ожидал, так это разговора о страхе, — сказал Шубкин. — Вы же партизанка и героиня.
— А! — махнула рукой Аглая. — Была героиня. По дурости. Но я-то ведь за родину воевала. За родину и за Сталина…
— Ну так и я за то же, — пошутил Шубкин. — За историческую родину и за Менахема Бегина.
— А-а! — сказала Аглая. — Если так, то конечно. А я смотрю, среди вашей нации тоже смелые люди бывают.
— Да, попадаются, — согласился Шубкин.
— Да-да, — покивала она. — А то все говорят: евреи, евреи. А почему такое мнение? Может, вам другое название надо придумать?
— Ну ладно, — поднялся Шубкин. — Пойду уж.
— Ладно. — Провожая Шубкина до двери, вдруг удивилась: — Мне самой чудно, но я к тебе привыкла. Би-би-си твое с тобой вместе слушала.
— Минутку, — сказал он.
Вышел и вернулся с приемником «Спидола» и с какой-то книгой. Протянул ей приемник.
— Вот. Возьмите.
— Да ты что! — Она испугалась. — Дорогая вещь.
— Ничего. Приемник, между прочим, переделан. Помимо основных коротких волн, есть дополнительные. Шестнадцать и девятнадцать метров. Можете слушать Би-би-си, «Свободу», «Голос Америки», «Немецкую волну». А это мой роман «Лесоповал».
Она в тот же вечер принялась читать, но дальше большевика, хрипевшего что-то про Ленина, не потянула.
Вечером у Шубкина была прощальная вечеринка. Пришли члены клуба «Бригантина», драмкружка имени Мейерхольда, а с ними и поп Редиска. Выпили, отслужили молебен, спели песню «Бригантина поднимает паруса».
А утром, когда Шубкин и Антонина погружались с вещами в вызванное такси, Аглая в шлепанцах сбежала к ним попрощаться. Шубкину крепко пожала руку, а Антонину неожиданно для себя обняла и чмокнула в щеку.
Видевшая это Шурочка-дурочка думала, что это ей померещилось.
Все, кто слушал в тот год «враждебные голоса», знали, что отъезд Шубкина был результатом ультиматума, предъявленного ему нашими «органами». Западные радиостанции расценили это событие как очередной успех КГБ в борьбе с инакомыслием. Передавали подробности: кто Шубкина провожал в аэропорту Шереметьево-2 и кто встречал в аэропорту Вены. Но советские средства массовой информации как в рот воды набрали. Это была новая тактика замалчивать диссидентов, не поднимать вокруг них шумиху, не делать им лишней рекламы. Разумеется, в нашей районной печати о Шубкине тоже не появилось ни слова. И вдруг месяца через два или три, когда многие в самом деле стали Марка Семеновича забывать, «Долговская правда» разразилась разнузданным фельетоном «Старье берем». Где была в искаженном виде изложена вся его биография. Что будто бы, происходя из зажиточной еврейской семьи (на самом деле отец Шубкина был бедным портным), он с детства проникся идеями сионизма. Вступил в партию для того, чтобы подрывать ее изнутри. Совершил ряд преступлений против советской власти, но в конце концов был ею великодушно прощен. Ему была дана возможность пересмотреть свои взгляды и исправиться, но, обуреваемый нездоровым честолюбием, Шубкин стал искать дешевой славы за пределами вырастившей его страны. Написал и опубликовал клеветническое и бездарное произведение «Лесоповал» и постарался продать его подороже. Поставлял западным спецслужбам клеветнические материалы о Советском Союзе. За что его хозяева платили ему не столько деньгами, сколько бывшим в употреблении тряпьем. Тем, которое американцы выкидывают в мусор. И вот финал, подготовленный всей логикой предыдущей жизни. Смена идеалов закончилась изменой родине. И он сам выкинут на помойку, как сильно поношенный товар, называемый на Западе second hand, как старье, уже ни в каком смысле не пригодное ни к чему. В конце концов в появлении такого фельетона ничего необычного не было. Поклепы на диссидентов время от времени печатались во многих наших газетах, и «Долговская правда» не была исключением. Удивляло не появление фельетона, а имя автора — Влад Распадов. Тот самый Распадов, которого Марк Семенович Шубкин считал своим лучшим учеником. И который, между прочим, до самого отъезда поддерживал с учителем отношения и участвовал в его проводах. Шубкина на вокзал провожал весь литературный кружок «Бригантина», и Распадов был вместе с другими.