Щеки ее раскраснелись, в глазах горел огонь. Даже тяжелая прядь темных волос словно ожила, дергаясь, как хвост гневной львицы, когда Руфь поводила головой.
О-ё-ёй! Бенджамин скрыл свое восхищение, прикрыв веки. Что за характер! Что за женщина! Навсегда удержит при себе любого мужчину.
Руфь встала из-за стола. Дядя впервые заметил, что на ней костюм для верховой езды.
– Куда ты? Руфь, ты не поедешь сегодня.
– Поеду.
– Но ребенок!
– Дядя Бен, почему бы тебе не заняться своими делами?
И она выбежала из комнаты. Талия ее еще не расплылась из-за беременности, и грация, с которой двигалась Руфь, брала дикие аккорды на струнах сердца старика.
– Не позволяй ей так разговаривать с тобой! – спокойно, как и все, что она делала, сказала через стол его жена.
– Что-то эту девушку беспокоит. – Бенджамин тщательно стер следы яйца с усов, положил салфетку на стол, взглянул на золотые часы, которые достал из жилетного кармана, и встал. – Что-то серьезное. Попомните мои слова.
* * *
Была пятница. Странно, как пятница превратилась в ось, на которой вращается вся неделя. Руфь стегнула гнедого жеребца, и тот пошел быстрее, устремился вперед с такой силой, что ей пришлось сдерживать его, перевести на легкий галоп.
Она приехала слишком рано и десять минут нетерпеливо ждала на Дубовой аллее за госпиталем Грейса, пока маленькая медсестра, как заговорщик, не пролезла сквозь изгородь.
– Принесла? – спросила Руфь.
Девушка кивнула, быстро оглянулась и достала из серого халата конверт. Руфь отдала за него золотой соверен. Сжимая монету, девушка направилась обратно к изгороди.
– Подожди, – остановила ее Руфь. Это была единственная нить, связывающая ее с Шоном, и она не могла так быстро разорвать ее. – Как он?
– Все здесь, мэм.
– Знаю, но как он выглядит? Что делает и говорит? – настаивала Руфь.
– О, сейчас он выглядит прекрасно. Встает и уже с неделю ходит на костылях, а этот большой черный дикарь помогает ему. В первый день он упал, и слышали бы вы, как он бранился. Божественно!
Обе рассмеялись.
– Он настоящая заноза, этот парень. Вчера у него опять была стычка с сестрой, которая хотела его помыть. Он назвал ее бесстыдной шлюхой. Она все равно его помыла. Но видно было, что она довольна, она всем об этом рассказывала.
Девушка продолжала говорить, и Руфь зачарованно слушала ее, пока не услышала:
– А вчера знаете что он сделал, когда я меняла ему повязку? – Сестричка покраснела. – Ущипнул меня сзади!
Руфь почувствовала, как ее охватывает гнев. Неожиданно она заметила, что девушка хорошенькая, правда, по-особому, вульгарно.
– И сказал...
– Спасибо. – Руфи пришлось сдерживаться – в руке она сжимала хлыст. – Мне пора.
Обычно длинная юбка мешала ей садиться верхом, но на этот раз она мигом оказалась в седле.
– На той неделе, мэм?
– Да, – ответила Руфь и хлестнула жеребца по плечу. Он так стремительно рванулся вперед, что ей пришлось ухватиться за луку седла. Она гнала жеребца, как никогда раньше, хлестала и колола шпорами, пока на его боках не выступили темные пятна пота, а на плечи не легли брызги пены. К тому времени как она добралась до укромного места на берегу реки Умгени, ревность отступила и ей стало стыдно за себя. Она ослабила подпругу и потрепала жеребца по шее, прежде чем стреножить и пустить пастись под плакучей ивой, а сама направилась к своему любимому бревну на краю воды.
Здесь она села и открыла конверт. Если бы только Шон знал, что колебания его температуры, записи об изменениях в течении болезни, рекомендации врача и содержание сахара в моче изучались так тщательно, к прочим его недугам, вероятно, прибавилась бы лопнувшая селезенка.
Наконец Руфь сложила листки в конверт и спрятала его в карман амазонки. Должно быть, без бороды он выглядит совсем иначе. Она смотрела в омут перед собой, и ей почудилось в зеленой воде его лицо, взглянувшее на нее. Она коснулась поверхности носком жокейского сапога, по воде пробежала рябь, и изображение исчезло.
Осталось ощущение одиночества.
– Мне нельзя ходить к нему, – прошептала она, набираясь решимости, которая удерживала ее все эти недели, с тех пор как она узнала, что он здесь. Она бросила в воду камешек, и в сторону метнулась рыба.
Руфь решительно посмотрела на воду и постаралась представить себе лицо мужа. Но увидела только желтую рыбу, которая плыла над дном, – чешуя не ее боках казалась зубцами напильника. Руфь бросила в воду камень, и рыба уплыла.
Сол. Веселый маленький Сол с обезьяньим лицом, который заставлял ее смеяться, как мать смеется с ребенком. Я люблю его, подумала она. И это была правда, она его любила. Но любовь многолика – иногда она предстает в обличье гор, высоченных острых вершин. А иногда оборачивается облаками, которые вообще не имеют ни формы, ни четких границ, ветер гонит их к горе и уносит прочь, а гора остается нетронутой. Гора стоит вечно.
– Моя гора, – произнесла она и снова очень ярко увидела его, стоящего над ней в бурю.
– Буря, – прошептала она и прижала руки к животу, все еще плоскому. – Буря, – шептала она и чувствовала внутри себя тепло. Это тепло поднималось от живота, оно становилось все сильнее, пока не превратилось в безумие, которое она больше не могла сдерживать. Она побежала к жеребцу (юбки развевались вокруг ног), ее рука, которой она ухватилась за узду, дрожала.
– Только раз, – пообещала она себе. – Только еще один раз.
Она отчаянно вцепилась в седло.
– Только в этот раз, клянусь! – и потом: – Я не могу сдержаться. Я старалась, о Боже, как я старалась!
Всеобщее движение и негромкие комментарии с кроватей сопровождали Руфь, когда она шла по госпитальной веранде. В том, как она одной рукой придерживала юбку, как стучали по цементному полу ее острые каблуки, в покачивании бедер – во всем читались грациозность и отчаяние. Глаза ее неудержимо блестели, грудь вздымалась под блузкой винного цвета. От дикой скачки, которая принесла ее сюда, ее щеки раскраснелись, блестящие черные волосы прилипли ко лбу и вискам.
Одинокие больные мужчины реагировали так, словно мимо проходила богиня; ее красота поразила их, но и опечалила своей недостижимостью. Она не замечала их, не чувствовала на себе их голодных взглядов, не слышала шепота – потому что увидела Шона.
Он медленно шел по лужайке вдоль веранды, неловко опираясь на костыль, чтобы уменьшить нагрузку на больную ногу. Он смотрел в землю и хмурился, о чем-то думая. У Руфи перехватило дыхание, когда она увидела, как он похудел. Она не помнила его таким высоким, с плечами, худыми и широкими, как перекладина виселицы. Никогда прежде она не замечала ни его торчащий подбородок, ни бледную гладкую кожу, отливающую синевой из-за щетины. Но она помнила эти глаза под тяжелыми черными бровями и большой крючковатый нос над широким чувственным ртом.